Об аферистах и интриганах.

[tedronai]

Здоровэнькы булы, с вами - Лола Эстебан и сегодня мы продолжим прерванную историю.
Как я уже писала, Небесному Режиссёру до фени человеческие традиции и в постановке своих пьес он руководствуется лишь собственным чутьём. Вот и тогда: согласно всем канонам, счастливая развязка ниспоследовала и вводить новых действующих лиц не место и не время. Но они уже в игре, хотя до времени и скрыты под вуалью. И в назначенный час вуаль спадает.
После Тамаркиного чудесного спасения мы крепко сдружились. Она больше не шарахалась ни от тёти Сони, ни от Малюты, ни от меня, сверх того - частенько приглашала в гости перекинуться в "Джокер" (карточная игра двойной пасьянсной колодой) на троих с Ваней, либо полным столом на шестерых - если придут мой дед, бабушка и Малюта - прочие "Джокер" не жаловали. Чума в то время был влюблён (где и в кого - как-нибудь в другой раз), и потому стал добр и сентементален. Но дела любовные вершились в выходные в Столице - а вечера будней я проводила за карточным столом. Либо - просто на пару с Томой, если всех прочих нет,устали либо заняты. Тамарка обзавелась потомством - очаровательным сынулей, которого пестовало едва ли не всё население сопредельных домов, но более других - Маня, Малютына жена. Обычно в Городе было заведено, что детей растят бабушки-дедушки (даже если родители - под боком). И это - правильно: родители-то сплошь и рядом работают либо деловарят. Но тут вышел сбой: Томкина мать ни за какие коврижки не пожелала переселятся к нам, а Тома, само собою, хотела быть при муже. А посему роль бабушки с удовольствием взяла на себя Маня - женщина на двести процентов и добрый ангел всея дома.
Тамарка здорово изменилась и, как на мой вкус - в лучшую сторону. По-прежнему одетая в белое, она стала краситься - и очень умело. Но главные перемены скравались внутри - и лишь твёрдый взгляд да решительная походка их выдавали. Она нравилась мне! Но я был влюблён - и наши отношения не заходили дальше куртуазии - ко всеобщему удовольствию.
Когда я в очередной раз побывала у Портняги (почти все мои тогдашние прикиды - его работа), он поинтересовался, не связаны ли слухи об Томкином ожерелье с деятельностью известной персоны. Я ответил утвердительно и изложил "Малютыну версию": мол, имел место быть развод на бабки.
- Эх, адрес бы его достать... - мечтательно закатил глаза Портняга.
- Шоферюги? Да пожалуйста!
- Что, правда?
- Ага! Только - зачем тебе, ты что, мстить будешь? У вас, евреев, это вроде не заведено. Хотя в былае дни,если верить библейской истории, ваш брат крепко дрался и никому обид не спускал.
- Да, не спускал! - поднял на меня глаза Портняга. Зрачки его явственно блестели. Мне был прекрасно знаком этот свет - я называл его "чумной огонёк"...
Верный Петька продолжал опустошать почтовый ящик. На всякий случай - а вдруг "шоферюга" напишет ещё чего - лучше выдать Томе в руки, чем, не приведи Господи, письмо случайно попадёт Ване. Он всё ещё был в счастливом неведении, а слухи об ожерелье полагал злобной клеветой.
А шоферюга писал. Сначала - домогался ответа, потом - жаловался на капец с родным ЗИЛом ("ага, отлились кошке еврейские слёзки" - злорадно подумала я), а вскоре и вовсе увял. Но однажды от него вновь пришло письмо. Не Тамарке. И, вскрыв его, мы дружно схватились за головы.
Воистину, прав был мой дед - "Бог видит правду из-под стола!" И если кого хочет отметелить - прежде всего помрачает разум. Так и случилось: "шоферюга" по ошибке вписал Томкин адрес вместо другого - и письмо пришло сперва не по адресу, а потом - к нам на стол. Но предназначалось оно - догадались, кому? ТОМКИНОЙ МАТЕРИ!!! И из него следовало - мамаша в курсе шоферюгиных клеяний, более того - одобряет их, мечтая, что он таки-сумеет вызволить несчастную Тому из "вертепа разбоя и разврата".
Первой моей реакцией была жгучая обида. "Ах, ты ж, свинья неблагодарная! - мысленно выл я. - Томка при любящем муже как сыр в масле катается, да и тебе перепадает изрядно, да в какой школе ты бы столько заработала, стервоза?" Но причитать было некогда - надо спасать положение.
Теперь Петька очищал почтовый ящик и в доме "мамаши из Амстердама". Письма неслись в Статистический центр (контора такая), там эрились ("Эра" - советский аналог ксерокса, только для служебного пользования) и, запечатанные, возвращались в ящик. Пару раз Петька спёр недописанный ответ, пока Томкина мать была в школе. Отэрил и вернул на место - работа - высший класс! В общем, небольшое, но злобное досье на Томкину мать составилось месяца за два.
После совсем уж вопиющего письма ("она - ему", извлечено прямо из ящика отправки путём вскрытия оного) я понял, что дело худо. Тамарка до сих пор в мамаше души не чает... придётся открывать ей глаза.
Родное учреждение как раз не работало (катастрофа с вентиляцией, как-нибудь расскажу эту смешнейшую сагу), и я ни свет ни заря отправился к Томе.
Тома кормила дитя, и сигать через окно я счёл чрезмерно брутальным. Вместо того снял алый шарф, завязал конец узлом и закинул прямо пред Томкины очи.
- А, Чума, заходи! Ты сегодня свободен? Чай, кофе, у меня ром есть!
- Потом ром. Дело у меня. И - прескверное. Как дитё покормишь - побеседуем.
Покормив сына, Тома отнесла его Мане. Я это время просидела в окне, как делала не раз. Но сейчас меня тряс мандраж: шутка ли - сообщить лучшей подруге, что её мать - предательница.
Вскоре Тома вернулась.
- Ну что у тебя?
- Вот, прочти! - я протянул ей папку.
- Что это? - Тамарка удивлённо разглядывала синюшные листы ("Эра" печатала синим чернилом).
- Снова письма. На этот раз - твоей матери.
- Вы опять шпионите? - глаза Тамарки метнули молнии.
- Всё к вашей вящей славе! Прочтите, королева!
- Тоже мне, Лойола на каблуках, - пробурчала Тамарка и углубилась в чтение.
По мере прочитанного лицо её менялось, да так, что я с трудом сдерживал желание вырвать у неё из рук эту мерзость и заключить Томку в объятия. Страсть как хочется - а нельзя. Некоторые чаши следует пить только до дна, а утешать Тамарку придётся всем миром - и Ванька должен быть первым.
- Так это... она? - насилу выдавила из себя Томка.
- Не думаю. Первым к тебе приклеился, несомненно, "срачка-болячка", а когда ты его прокатила - побежал к мамаше - и возымел успех. Потому, что знал, на что давить.
- И она... продаёт меня, как нутрию!!!
- Именно так, прости за цинизм.
- Да ладно, Чума, не извиняйся, это - не обелить. Я поговорю с ней, и уж поверь - не хуже, чем ты умеешь.
- Поговоришь, но - потом, потому, что это - не всё.
Я достала из-за пазухи последний конверт.
- Вот здесь она делится соображениями - кого из нас и как подвести под монастырь. Читай, я отвернусь.
- Это оригинал?
- Конечно. Такие письма доходить не должны.
Она прочла. Лицо её стало серым.
- Господи, она и о Ване, и о Малюте, и о тебе...
- Само собой! Прям-таки классовая ненависть.
- Поверить не могу! - Тамарка тяжело рухнула в кресло. Мама и ... это. Как такое может быть?
- "Не существует непримиримых противоречий, кроме как в верованиях людей" - процитировал я. - "Дюну" помнишь?
- При чём тут "Дюна"...
- Не "Дюна" - высказывание. Твоя мать, не смотря ни на что, считает нас мразью, и ей хоть кол на голове теши - такова её вера! Она и тебя в тот же список занесёт, если ты, конечно, не примешь её спасательство.
- В Амстердам матерью-одиночкой...
- Ага! Зато все простят, поймут и жалеть будут. А вот ром со мной на брудершафт - не простят никогда!
- Наливай! - Тамарка достала "Гавану".
- Знаешь, порой мне кажется, что тот, кто собирал наш мир, прикрутил ножки к крышке - в точности, как пьяный мебельщик, - сказала Тамарка после второй рюмки.
- Давно пришла к такому выводу? - поинтересовалась я.
- Только что. А ты?
- В тринадцать лет - после первой попытки покинуть сей мир.
- Ты пытался кончать с собой?
- Знаешь, это пошло мне на пользу.
- Больше не делай так!
- Только если не будет физической возможности жить. Что ж до любовей-морковей... я слишком многое люблю и еще больше - ненавижу, что бы оставить мир без себя.
- Без Чумы?
- Да. Без заразы.
Она замолчала. А мне, едва ли не впервые, пришло на ум: чем кончится на этот раз моя любовь? И что нужно сделать, дабы она продлилась вечно? И что разрушить? И кого, и как?
Выпили ещё.
- И что теперь? - спросила Тамарка.
- Придётся идти к Иванку - дело касается всех.
- Не смей, Чума, он её убьёт!
- А мы поддержкой заручимся!
Посовещавшись, вы решили начать с Малюты. Он выслушал наш рассказ с невозмутимостью стоика.
- Во сука! - сказал он под конец. - Змею пригрели...
- Как Ваньке сказать?
- Да как всегда - держать и говорить.
Малюта как в воду глядел. Ванька ревел, словно раненый медведь, и рвался в бой - два малютыных брата (ничем не примечательные личности), насилу держали его, заломив руки.
- Как она могла?! Как, объясните?! И - зачем?! Я ж всё для неё делал!! А она - улыбалась!!!
- Стервы и убийцы всегда улыбаются - особливо, когда стрихнин сыплют - невозмутимо парировал Малюта.
- Да я ей вырванные годы устрою!
- Не получиться. Она - Тамаркина мать.
- Кстати... Тома - как? - враз сник Ванька.
- На кухне Тома - у мамы Сони, и Чума при ней. Вдвоём успокоят.
- Это снова он... отличился?
- Да - те же трое. Цени верных людей, Старшой!
Мы, меж тем, стояли за дверью с кухонной стороны.
- Вин завжды такый... - глядя в щель на Ваню, задумчиво изрекла тётя Соня. - Чы, можэ, вы на нього якось подиетэ, бо загарячый вин.
- Та диемо, диемо - и всё без толку - вздохнула Тамара. А я промолчал - потому, что сам был таким. Случись со мной подобное - может, и не орал вовсе - но злость бы затаил не меньшую.
Наконец Ванька успокоился, его отпустили и он потребовал разыскать меня. Само собою, это было легко.
- Что величеству угодно? - картинно расшаркался я.
- Садись уж, принц хренов! - подобно всем байроническим натурам, в чёрный час Ванька признавал лишь юмор висельника. - Ром где оторвал?
- У тебя. Томку отпаивал.
- Молодец. Как она?
- А ты бы как воспринял, продавай тебя родная мать?
- Ну... я ж не девушка, - сморозил Ванька явное непотребство - исключительно от только что пережитого.
- Дубина ты! Предательство от пола не зависит! Как и от родства, кстати. Просто они многие годы жили душа в душу - от того и больно ей. Но это - лишь начало. Главная боль - впереди, когда осознает как следует. Приглядывать за ней надо, Старшой, а то, неровен час, как бы чего не вышло - по себе знаю.
Он поднял на меня глаза - большие и белые.
- Чума, ты думаешь...
- ДА!
...Легко сказать - приглядывай, а как? Постоянного хвоста Тамарка не потерпит, беспрерывных гостеваний - тоже (как и я, она дорожила уединением), да и кто сие осилит - заняты все, время - деньги. А из тех, кто более-менее постоянно околачивались дома (родичи - нутриеводы и шкеты-мелюга), никто всерьёз опасности не воспринял. Сама же Томка снесла удар на удивление легко - что меня и настораживало.
Однако тогда нам было не до рассуждений. Когда Ванька остыл, мы по свежему следу сорвались в Амстердам - в дом возле холма.
Томкина мать была дома. Читала что-то при свете настольной лампы, я аж залюбовался - идиллия. Ну почему зло сплошь и рядом выглядит столь невинно, что сердце готово заплакать от умиления? Ответа на сей жутенький вопрос у меня нет до сих пор.
В двери прошли Тамарка, Ванька и Малюта. Мы с Хлыщём, тётя Соня, и Петька окупировали двор - исключительно безопасности ради, дабы разогнать любопытные уши. Слышимость за окном была недурственна. И мы обратились в слух.
Под напором необоримых доказательств мамаша созналась сразу. Но - лишь в фактах: виновной она себя не считала, заявляя прямо Ваньке в лицо, что он негодяй и её дочери не пара. Как только Вань сдержался - ума не приложу.
Потом Тома попросила оставить её с мамашей наедине. И понеслась настоящая жара: вихрь и град взаимных обвинений, высказанных самым культурным лексиконом. Мне всегда казалось, что образованные люди, если захотят, способны ранить словом куда больнее простого матерщинника. Сейчас я снова убеждался в этой неочевидной истине.
Тамарка вышла от мамаши с гордо поднятой головой и улыбкой на устах. Но взгляд её мне не понравился.
Жуть случилась недели полторы спустя. Прибежала чья-то дочка лет девяти от роду и верещит на весь двор: "Томке плохо, Томке плохо. Я как была, всклокоченная и недокрашенная, устремилась к родным окнам.
...Не раз и не два в тот день вспоминал я - не поверите, кого - оруэлловского Большого Брата. Сей страховидный персонаж был кем угодно - только не дураком. Потому, что "Незнание - сила!" И сила страшенная!
Тамарку спасла вера в сугубую смертоносность снотворных. Меж тем, как в реальности таковые способны вызвать, как максимум - кому лёгкой степени. Что мы, собственно, и узрили.
Но тогда нам было "не до науки". После "скорой", промывания, капельницы и немалой взятки, дабы отмазать Тому от дурки, наступил час облегчения. И мы наперебой принялись поздравлять спотыкающуюся на каждом слове Тамарку. С чудесным воскрешением, наверно...
Рассказала она немного. Будто бы, её мамаша втихаря намылилась ходить к ней в гости, задами через сад к окну её комнаты (меня аж передёрнуло). И за несколько визитов снесла ей крышу...
Спустилась ночь, Тамарка уснула человеческим, а не смертным сном, "чада и домочадцы" разбрелись, и лишь мы с Хлыщом, лягши на пол, заявили, что с места не двинемся. Ванька не протестовал - он сам просидел ночь напролёт, вслушиваясь в дыхание жены: по крайней мере, около трёх, встав "до ветру", я застал его в той же позе, что и ночью. А поутру, подняв нас не свет не заря, он сказал примерно следующее:
- Вы - герои, а я - ваш должник. Но об этом мы поговорим позже. Сейчас, на правах Старшого, с вас требую следующее: не спускать глаз с Томы и Томиной матери, так, что бы она даже до ветру одна не ходила. Можете припахать кого угодно.
- Детей - говорю я. Их - не заподозрят.
- Припахивать малых не заведено, - буркнул Малюта.
- Это - особый случай! - отчеканил Ванька. И, вновь оборотясь к нам, продолжил:
- Берите кого и на что пожелаете, денег не жалейте, просите - и дам. А ты, Чума, в этом деле будешь за старшего.
- Погоны выдашь? - после страшной ночи меня пробивало на смех.
- Да хоть маршальские! А на кой они тебе?
- Ты ж меня в директора ЦРУ произвёл - генеральская должность.
Тут и Ваньку на "хи-хи" пробило. Смотрю на него - и радуюсь: попускает парня.
Потом он враз посерьёзнел:
- Значит так, Чума, я вручаю тебе полный карт-бланш. Ты волен требовать для этого дела любое содействие, любой ресурс, припахивать любого, сговариваться с другими семьями, даже - враждебными, в общем - ради того, что бы вчерашнее не повторилось - ты можешь всё! А если посчитаешь нужным убить эту курву - убей, только меня поставь в известность, ясно?
- Ясно, Старшой!
После милой беседы я зашёл к Томе. Она безучастно смотрела в потолок.
- Там темно, представляешь! Совсем-совсем темно - и ничего нет, - внезапно сказала она. - Чума, ты ведь знал это, правда? Почему не сказал?
- ...Чего делать будем - спрашивает меня Хлыщ после того, как Ванька растворился в тенях..
- За Томой девки приглянут - распорядимся, а мамашу - прессовать! - отвечаю я.
- А это - как?
- В гости зачастим.
- И что?
- Смотри: её мать тебя любит?
- Презирает, курва.
- А меня?
- Скажу - обидишься.
- А Малюту?
- Боится до всрачки!
- Вот мы и станем её навещать. Одновременно или попеременно. "Джокер", добрый чай, культурные беседы, она, между прочим, учитель истории и книжек прочла - как нас трое.
- Культурные беседы, говоришь? - заржал воспламенённый моей мыслью Хлыщ. - с тобой, Чума? Со мной? И - с Малютой?
- Можно ещё тётю Соню подключить.
- Да Томкина мать скосопиздится через неделю, а через месяц - в петлю прыгнет!
- Может - и прыгнет. Либо - возлюбит нас нежною любовью и станет паинькой.
- Шваброй она тебя возлюбит!
- От того лучше ходить вместе, по крайней мере - вначале. И Тому подключим - ей полезно страх перед этой крокодилой преодолеть.
Сказано - сделано. Мы оббивали мамашины пороги - а она не могла выгнать нас взашей: то Тома маячит поодоль, то Ваня, то тётя Соня, то кто из Малютыных братьев либо чьих-то сестёр. Пришлось мамаше "лезть на разговор" и беседовать с нами на самые разные темы. Я, например, проявлял интерес к истории - по большей части, древней. И, разумеется, одевался в самое лучшее - на мой, то есть - на шлюхин вкус. "По совокупности" это угнетало её чрезвычайно.
Поначалу она трепыхалась и норовила жаловаться - Хлыщёвым родакам и моему деду, но, получив причитающуюся дозу мата от всех разом, присмирела, затем, вроде, во вкус вошла, тем самым сняв камень с моей совести: наш метод действий был черезчур похож на стиль ЧК и сталинских "троек". Проверки ради мы попросили зайти к ней "на огонёк" Васю-эрудита. Она жаловалась ему на нас - но не слишком рьяно. Мы сочли это добрым знаком. А зря! Потому что её порода не способна пятятся назад.
Месяц спустя разведка в лице одной симпатичной девахи, что мы пригрели в Амстердаме, доложила: Томкина маман встречается с каким-то хреном. Хахаль? Кто, откуда, чего ждать? Дал ориентировку нашей мелюзге, прикормил амстердамских (через Хлыща, дабы не светится), но дивчина обскакала всех. И спустя пару дней на мой стол легли его ФИО и фото. Малюта пробил его через Эда (парень из стат.бюро) - все тихо охренели...
Но прежде - о чудо-дивчине 16 лет от роду. Её звали Анной, хотя, вне всякого сомнения, она была реинкарнацией Пеппи-Длинный-Чулок. Дочь матери-одиночки, пришлая, без родни, у нас она быстро стала "своей в доску" и получила почётное прозвище Аннушка (та самая, с подсолнечным маслом), а я, пользуясь служебным положением, вытребовал у Ваньки для неё перстень (девкам как бы не положенный). Мы даже трахнулись - и это было круто, особенно если учесть, что она постоянно целовалась с девчонками. Парней стала жаловать позднее... Но вернёмся к хрену-с-горы: им оказался некий Дмитрий Петрович, номенклатурщик - расстрига. И это было - хуже некуда.
Пару слов о том, кто такие номенклатурщики и с чем их едят. Как известно, власть в СССР формально принадлежала народным депутатам, а на деле - партийным функционерам. Но при ближайшем рассмотрении дело обстояло несколько сложнее - власть имела так называемая номенклатура - "партия в партии" (привет Океании, Большому Брату и Джорджу Оруэллу лично!)
Набиралась номенклатура из начальства и представляла собой некий список проверенных людей (клан, бля!). Внутри они делились на классы и специфику (штатские, военные, КГБ - по отдельности) и, по мере подъёма "наверх" они получали кучи бабла, шмотьё за баксы, импортную электронику, закрытые гастрономы с копчёными рябчиками, закрытые больницы, бани, рестораны, дачи, схожие с дворцами и замаскированные под санатории, авто с шофёрами, прислугу, свободу от любого закона, в общем - ВСЁ.
Внутри номенклатуры постоянно кипели интриги, в сравнении с которыми соперничество кланов было сущей пасторалью и блогорастворением воздусей - но для людей "снаружи" номенклатура казалась монолитом - единым и неодолимым, потому, что, несмотря на грызню, они свято блюли правило "рука руку моет".
При всём вышесказанном, (плюс- продажность: глобальная и по мелочам, чем с успехом пользовались кланы), для номенклатурщиков была характерна, не поверите - горячая вера в правоту марксизма-ленинизма. Объяснение этого феномена займёт слишком много строк, посему отсылаю всех шокированных и праздноинтересующихся к классическому роману "1984", а точнее - к "Книге" Эммануэля Голдстейна (которую на самом деле писал мастер двоемыслия товарищ О'Брайен).
Для номенклатуры была характерна ротация кадров или, говоря проще - начальственных персон любили перебрасывать с места на место, дабы они не успевали вростать в управляемый ими социум. По этой причине среди номенклатурщиков процветала вопиющая некомпетентность: легенды о директоре театра - бывшем шефе тюрьмы, что вместо "войдите" говорил "введите" и о совхозном голове, распорядившемся засеять поле манной крупой есть страшная правда! Теперь вы понимаете, от чего СССР гнил на корню? Как по мне - поразительно, что он протянул 70 лет!
Предвижу возражение: а как же космос, оборонка, наука? О, это совсем другая песня! Сии ведомства были устроены по избыточному принципу: несколько конструкторских бюро либо институтов яростно конкурировали между собой, как ныне - западные фирмы - потому и догоняли-обгоняли Запад, хотя, по словам Васи-эрудита, родная партия хронически вставляла им палки в колёса. Но "в народ" эти методы не шли, по городам и сёлам в экономике творился бардак, застой и валяние дурака, ведь паши не паши - а деньги получишь одинаковые! Так зачем, скажите на милость, надрываться?
Выгоняли из номенклатуры редко - и не за "обычные" преступления. Чаще всего - вследствие какого-то запредельного предательства "своих". Человек в этом случае терял все дополнительные права и блага - но сохранял связи и знакомства. Нередко такие оседали в кланах - их принимали с распростёртыми объятиями в качестве "экспертов по лапам и хабарам", иногда деловарили сами (в том же качестве), порой - спивались с горя, но частенько - озлоблялись сверх всякого разумения и посвящали остаток жизни идейному пакостничеству. Они были неумолимы и труднопотопляемы - "власть в целом" нередко покрывала даже своих расстриг.
К этому-то типажу и относился Петрович. В его активе уже значилось немало поганства (ах, да, активной гражданской позиции!). Он портил жизнь окрестным колхозам и совхозам, науськивая на них ревизии, доставал коммунальные службы (которые физически не могли нормально работать ввиду дефицита всего), обожал анонимные доносы, скандалы, суды и газетные пасквили, в общем - был "поганкой пряного посола", весьма опасной ввиду популярности в среде люмпен-пролов. Однако досель нападал он лишь на отдельных граждан и безответные советские организации, с кланами дела не имел - и это давало надежду.
Он жил вблизи оврагов, что разделяют Питер и Амстердам - маленький обшарпанный дом идейного пакостника. Аннушку он знал и быстро раскусил, что она вертится под ногами не зря. Пришлось привлекать нового человека - на удивление культурного парнишку из швейного техникума. Он в свои 18 имел внешность пятнадцатилетнего, обожал костюмы кремового цвета и его звали Лаврентий Павлович. При таком имечке, как вы понимаете, никакие прозвища не нужны.
Лаврушу нашла Аннушка. И он быстро показал себя в деле, подслушав пару разговоров, ведомых Петровичем и Томкиной маман. Робкие надежды на сугубую "любовнось" их встреч развеялись, как дым: "мать-перемать" жаловалась великому кляузнику на нас. И он обещал что-то придумать.!
Тогда я, воспользовавшись Ванькиным карт-бланшем, явился к тёте Соне за деньгами, купил в комиссионке японский диктофон с автореверсом (дорогой, зараза!), зашёл к Эду, попросил достать направленный микрофон у журналюг, заказал у Эрудита переходник с фантомным питанием и вручил всё это Лаврентию. Четыре дня толку не было. А на пятый Лавруша записал полторы кассеты такого разговора, что нашего Старшого вновь пришлось держать. Маман и Петрович сговаривались о стратегии и тактике нашего полного изничтожения.
Скопировав запись, я, тяпнув для храбрости кальвадос, направился к Тамарке.
- Что это у тебя? - спросила она, когда я, едва влезши в окно, попросил магнитофон.
- Смертный приговор - отвечаю. - Визит к "зубастой кумушке", как во времена Конвента. Послушай - сама поймёшь!
Слушает. Меняется в лице. Потом подымает на меня глаза - дикие, как у лисы в силке.
- Это... про нас?
- Да, про всех, и про тебя есть - промотай чуть-чуть.
Тома слушает. Потом валится на кровать и рыдает.
- "Отрезанный ломоть", "У меня нет дочери" - повторяет она.
Я бросаю в окно шарф. Первой заразит Аннушка, за ней - Хлыщ с Лаврентием. Петька остаётся на шухере снаружи - я вижу лишь его руку, бросающую шарф обратно. Мы тихо садимся рядом. Спустя минут пять Тома замечает, что нас прибыло.
- Кто ещё слышал это? - тихо спрашивает она.
- Все. Я не мог поступить иначе.
Час спустя большой совет был в сборе - даже мои родные и Эрудит, обычно державшиеся особняком от кланового ядра, пришли думу думать. В общем-то, всё было ясно без лишних слов - следует напугать обоих заговорщиков до потери пульса, а если не поможет - идти до конца: иного выхода нам не оставили. Лишь Ванька обрадовал общественность - с помощью каких-то маловнятных концов ему узнали, из-за чего, собственно, полетел из номенклатуры Петрович. Оказывается, он с перепугу сдал с потрохами коллег во время какой-то ревизии, хотя мог запросто поиграть в молчанку. Потому его подставили на чужом воровстве (номенклатурщики крадут так - нам и не снилось!), он загремел под суд, выкрутился, но навсегда слетел сверху и бежал с Волги в наши края, опасаясь ещё одной расправы.
- Так он - молодец против овец! - обрадовался Малюта. - Ха, это упрощает дело!
Неделю спустя Малюта вовсю хвастал, как обломал "поганку пряного посола". Хватило двух "разговоров по душам" и одного купания в Карпьем ручье, что бы Петрович понял, что жизнь его не стоит ломаного гроша и даже самые прожжённые газетчики с того света ещё никого не извлекли. В общем, гад зассал. И честно сообщил о том мамаше (Лаврентий Павлыч приглядел и записал - слава теплу и открытым окнам!)
Клан праздновал победу - даже Тамарка повеселела. Но в разгар веселухи Ванька отозвал меня в сторону и сказал:
- Эта змея вряд ли утихла. Чума, с тебя всё началось - тебе и завершать. Сделай так, что бы она увяла! Любым способом!
- Будет исполнено, Старшой!
На этом я прерываюсь ввиду позднего времени. С вами была Лола Эстебан. До новых встреч!