Порой выход возможен лишь через трещину в мироздании. И да не дрогнет рука расколоть его, как орех! (©Элан Морин Тедронай)
Эта повесть составлена мною из нескольких бывальщин, слышанных в детстве. По причине того, что никто не помнил историю целиком - мне пришлось немало попотеть, сшивая обрывки этого, несомненно, незаурядного повествования. Результат - перед вами.
читать дальше - желательно не на ночь
...Дело то было давненько, да не так что бы уж очень. "За царів" було. Вскоре после того, как сын Навіженого пана сгинул. Ах, да, не знаете вы, кто он таков... От счастливые детки - хорошо вам, что не в те времена жили!
"Навіжений пан" явился сразу после Хмельниччины. Впрочем, почему "явился" - он и раньше жил, да "навіженим" не був (украинское "навіжений" наиболее точно переводится, как "одержимый" - в самом негативном значении слова).
Однако, как провели по реке новую границу, он посчитал, что война не закончена. При Польше такое не в диковинку было: польский Сейм тех лет - та ещё катавасия: стОит какому шляхтичу с бодунища рявкнуть: "запрещаю!" - и всё, закон не принят. Для всяческих разбойников дворянского сословия такие дела - лучше не придумаешь: грабь соседей без стыда и совести!
Вот "навіжений пан" и грабил. Украинские земли, что за рекою. Мол, знать не знаю никакой границы - здесь - моё и там - моё.
Само собою, народ быстро снял с чердаков сабли да рушницы - и дал наглецу отпор. Тогда "навіжений" вооружил своих селян - и научил их разбою. Наше Приречье он взял вночи и вырезал едва ль не каждого второго. Именно после того страшного боя стала у нас казацкая застава. И именно тогда некий парень, потерявший всех родных, бежал от злодейских "сердюков" в лес, где его нашёл и воспитал Великий Звір.
Они-то и истребили Навіженого сколько-то лет спустя.
Потом злое дело продолжил Навіженів сын, да так разошёлся, что от того едва не случилась взаправдашняя война между Русью и Польшею, и от греха подальше лиходея казнили в Кракове.
Однако, как в старину говаривали: "розлити гній й свиня може, а от взад зібрати - пів-села не зможе". Начать-то свару легко, а вот закончить... И дело не только в недостатке миролюбия или как теперь бают: "доброй воли" - почитай, в каждой семье когой-то убили, а то и запытали вороги за рекою...
Меж тем, как у столичной опере поют - "любви все возрасты покорны". Ну, и границ она тоже ведать не хотит. Жила-была у нас в Приречье дивчина - в аккурат у те года. Не простая дивчина - а дочка самого сельского головы да внучка старого козацкого отамана, что ещё на "навіженого сына" хаживал. А ещё в друзьях сердечных состоял у неё не кто-нибудь, а местный двоедушник.
Кто такие двоедушники - нынешняя молодёжь и думать забыла. Да и старые люди порой небывальщину несут. А двоедушник - он вроде оборотня, только - куда как хИтрее.
У двоедушника взаправду две души: одна - человечья, с нею он родился, а вот вторая... её ему "силы могучие, силы великие" даруют. Змія-царівна, например. Или - Великий Звір. Зачем даруют - а Бог их знает! То ли понравился им тот человек, то ли попросил он того правильно - об том я не ведаю и врать не стану. А вот байки о том, что двоедушниками родются, да за какие-то там родительские грехи - чушь полная.
Эта его "вторая душа", не людьми даденная, делает двоедушника могучим - страсть. Может он в любом виде предстать: парнем, девкою, стариком седым, волком, птицею иль даже - ухватом. И не личина то - а всамделешнее превращение!
Сверх того - двоедушник не только наружность, но и нутро повторить способен - другим человеком прикинуться, и не распознаешь! А все от того, что ему другие души открыты, и он во сне их посещать может.
Да и не только люди, звери да предметы двоедушнику доступны: может он незримо с тучею слиться да град отвести, дождь пригнать, ветром повеять. И могила ему - не преграда, с мёртвыми двоедушник запросто говорит. Как и с силами разными: водяным там, лешим, русалками всякими. В общем - огромна его власть и опасна чрезвычайно - ежели во зло её употребить. Однако, вопреки байкам полохлывых баб, двоедушник редко зол бывает. Да и зачем ему? Голод-холод над ним не властен, повредить ему затруднительно, золото-богатство даром не сдалось. Так что - если его либо родных-друзей ейных не зобижать - двоедушник ни в жисть не огневается.
А вот дружить с двоедушником и полезно, и забавно. Потому в старых сёлах двоедушников завсегда привечали. Он-то, хоть и сила неведома - до людей охочь и охочь весьма: посудачить там, поплясать, покуражиться. А там, глядишь, и поможет чем, да без всякой просьбы - ему-то мечты да тяготы наши без слов ведомы.
Наш двоедушник пришёл в село лет за пять до тех событий. Говорят - дивчиною на танцы явился, а потом, перекинувшись, всех дивчат до слёз насмешил. Само собою - ему вмиг стару хату край села пожаловали: всяк ведь ведает - двоедушники поближе к лесу селится любят. Он её вмиг обустроил: за одну ночь из развалюхи едва ль не хоромы поднял - да и стал жить-поживать.
А польза от него тотчас пришла: он не кого-нибудь, а самого Басаврюка из шинку выгнал - а то зачастил к нам старый чертяка людей с панталыку сбивать, про клады нечистые им заливая.
И умруна седого угомонил - а то от него вовсе проходу не стало. Что не ночь с пятницы да на субботу - вылазит и ну к народу цепляться: каковО нанче житие, да чего делаете? Ему, конечно, интересно - не один век в гробу лежит, да только, видать, всю память отлежал - каждый раз по-новой спрашивает. И попробуй, не ответь - умруны - они липкие...
Ну и, само собою, стал народ к двоедушнику в гости захаживать. Особливо - парубки с дивчатами. Любопытно им - дело-то молодое. Средь них и дочка старостина была, и отец тому не препятствовал. А дед - и вовсе рад был. "Не бывало такого, что б сила-неведома дивчине повредила. А коли такой дружок рядом - никакая нечисть не страшна".
Злоязыкие бабки, правда, поддразнивать дивчину стали. "Оборотнёвой невестою". А она в ответ - "ага, лет через сто, авось, сваты будут".
Бабки хихикали - но незлобливо: всяк ведь знает - ой редко двоедушники на ком из людей женятся. Потому как век их - огромен. Наш-то лет на двадцать смотрелся, а сколько ему на самом-то деле - один Бог ведает.
Однако ни бабки, ни отец с дедом, ни друзья-подружки, а один лишь двоедушник ведал - занято у дивчины сэрдэнько. И, увы и ах, не по козаку справному из родного-то она сохнет села. И не по босяку заезжему из Куріпки. И не по скряге-возчику с Бродов, и даже не по колдуну-мельнику - а по панычу из Замостья - сынку предводителя тамошнего - над всеми сердюками начальника.
Опосля ведьма, что с двоедушником дружбу вожала, баяла: отговаривал он её всячески. Мол, не в том дело, что из стана он вражьего, а в том, что избалован тот паныч сверх всяческой меры, и дивчата ему - заместо игрушек.
Да только не слушала дивчина друга своего: любовь, как ведомо - зла.
Не раз и не два встречалась дивчина с тем панычем, на Лисьем-то острове, средь болот на границе, там, где некогда Навіжений пан награбленное прятал. И обещал ей паныч любовь до гроба, достоинство шляхетское да сокровища Навіженого.
И вот однажды созналась дивчина отцу-батюшке в любви своей. Думала - отругает он её, а то и проклянёт. Да только отец вдруг рад-радёшенек стал - и молвит:
- Молодец, дочка! Теперь-то, когда станем мы роднёю - мигом прекратим бесчинства взаимные! А то ведь стыд и срам получается: по реке луга - богатейшие, а стадо - не погонишь. Вмиг из Замостья селюки набегут - только мы и видали наших-то коров!
Да и местные - немногим лучшее: с ихними-то коровАми так же поступают. Даже косари - и те собачаться, до убойства дело доходит. А всё потому, что некому мир учредить. Навіжений-то давно сдох - а миру - нету.
Обрадовалась дивчина - да ненадолго. Потому что дед её в чёрную ярость впал:
- Да где ж видано такое - под венец с врагом идти! Дед соколика твого знаешь сколько наших порешил? Да и отец его - не без греха, помогал батюшке...
И ну к двоедушнику в гости: - рассказывай, мол, "перевертень", чего внучку мою ждёт да как сие отвратить?
Тот и отвечает:
- Ждёт её горе сердечное, да вот отвращать его вовсе и не надо. Вскорости внучка твоя сама поймёт, что её жених за птица: охломон он, охайник да сердцеед. Беды от того не будет - я прослежу. Тут главное - события не торопить и не возлагать на брак тот надежд напрасных, как то сын твой делает.
Но дед, козак старый, прёт, что бугай:
- Так почему ты сам не объяснил ей того?
Двоедушник:
- Объяснял, и не раз, да только не верит она мне. Любовь - зла, а нрав - упрямый, вся в тебя!
- Тогда почему не заколдовал ты её - иль чары перевелись?
- Да ты чего, старче, белены объелся - родную внучку чаровать?
- А что, мало ведьмы приворотного да отворотного зелья варят?
- И как - многих осчастливили зелья те?
- Тебе виднее.
- Некоторых осчасливили: кто в любви признаться боялся, либо сам не мог разлюбить нелюбого. Тем лучше стало - кто втайне хотел того же, на что зелье сварено. А тем, кого зелье принудило к чему, со временем стало горше горького - и иные от того до времени на кладбИще очутились. Хош, я тебя к ним свожу - сам спытаешь.
- Ужо стану я умрунов слушать! Брешут они, что сивый мерин.
- Не хочешь - не трэба, а за внучку ты зря. Сердцу не прикажешь, а ежели прикажешь - разобьёшь.
- Так ведь оно у неё по-любому разобьётся!
- Рана ране рознь: что супостат разбил - то заживёт, а что родной человек - напополам треснет!
Так и не сговорились они. И пошёл дед к мельнику - да тот его враз выгнал:
- Где ж такое видано: внучку родную супротив воли зелием поить! - кричал он, да ещё и спустил вослед русалок щекотливых.
Отказала и ведьма, и старый козак-чаровник и даже жид-шинкар, в еврейской каббале сведущий. Вернулся дед несолоно хлебавши - попытался было сыну-старосте уши надрать - да даже на это силёнок не хватило.
А староста меж тем к папаше паныча поехал - с предложением: в точности как в оперетке столичной: "наши свинки да ваши свинки - знатное будет свинство!"
Папаша паныча покумекал - и согласился, про себя руки потирая. Мол, зачем потворствовать мелким грабежам - когда теперь можно учинить справную контрабанду. А ежели дело всплывёт - мы-то отмахаемся, а староста... его не жаль.
Долго ль, коротко ль - а дело пошло к свадьбе. По крайней мере - по мнению сговорившихся сторон. А вот дивчина как раз в печаль впала: чегой-то слова хвастливые жениха её доверие вызывать перестали. И однажды вечером пришла она в хату двоедушника.
Тот без лишних расспросов посадил её за кадку с водою да по голове погладил - и узрила она в глуби водяной, как женишок ейный по городским борделям волочится - да всем напропалую про сокровиша Навіженого бает.
- Чего ж ты это раньше не показал? - закричала она на него
- А ты бы поверила? - улыбнулся тот.
- А что ты ешё ведаешь?
- Да много чего. Например - то, что отец твой с отцом евойным о контрабанде сговорились, а паныч твой замыслил при случае упечь на каторгу обоих, дабы самому панувать.
- Быть того не может!
- Может. Увы, может. Жадоба - штука такая, глаза застит, сердце черствит. Ошалел папаня твой от призрака-то золотого, паном себя видит. А панычев отец - тот ещё хуже, думает перехитрить всех, лишь сыну и верит - хотя ему-то как раз верить и нельзя.
- Ах ты перевертень окаянный! Сам не человечьего роду - и думаешь - люди сплошь сволочи? Да где ты только скверны такой набрался?
Помрачнел двоедушник и ответил с печалью:
- Люди - они разные бывают. Куда разнЕе, чем кажется. Откуда знаю - да живу давно. А "скверны где набрался" - тебе лучше не знать.
- Ну тогда не верю я тебе вовсе! - вскричала дивчина и ну - в двери.
Однако увиденное так просто её не отпустило - и попросила она цыганку из городу за панычем приглядеть, звонкой монетою просьбу подкрепив.
Неделю от цыганки слуху не было - а потом под вечерок постучал в окно старосты цыганчёнок - и рассказал в точности то, что двоедушник показывал. Тут дивчина, прямо посередь ночи, поехала в Замостье - и панычу своему, да при папаше всё и выложила.
Тот ну всё отрицать - да ей уже без разницы. Вазу дорогущую разбила - и в двери. На рассвете примчалась к деду-козаку, что, не в силах вытерпеть сраму, на пасеке жил - и ну плакаться.
Тот её утешать: мол, сволочь он, конечно и охломон, о чём добрые люди тебя не раз предупреждали, да только горе - не беда! До свадьбы не дошло - и ладушки, а как сердце заживёт - то и радость вернётся.
А сам думает: надо бы двоедушнику могорыча поставить.
Да только папаша паныча в это же время к старосте ворвался - и ну его костерить:
- Ах ты змей подколодный, совсем твоя девка от рук отбилась, вазы на бьёт хварфоровые да клевету на сына возводит!
- Ну, положим, не клевету, - отвечал староста. - Слухи о твоём чаде да издаваемом им "чаде" и до меня дошли.
- И что с того! - наседал "підпанок". - Если не найдёшь на девку управы - уговору - конец! Гнить тебе тут до скончания века с грошем в кармане да блохой на аркане!
- Какой-так конец уговору! - взъярился староста. - Да я её, если надо, на верёвке под венец потащу!
Но иные слова легко сказать - да трудно сделать. Окопалась дивчина у деда на пасеке - что запорожец супротив татар, ещё и соратники дедовы в купе с сочувствующими гражданами подтянулись. Пришлось старосте со товарищи собственную дочку штурмом брать. И в перепалке той - словесной да кулачной, не выдержало сердце старого козака. Не стерпел он надругательства от родного сына - и пал замертво.
Дивчина после такого дела папаше едва глаза не выцарапала, да скрутили её - и увезли бы под венец, да явился двоедушник, всем глаза отвёл, а дивчину - с собой уволок.
Тут поняли все - не выходит дела. Кто ж у двоедушника дивчину похищать станет? Староста: и так, и сяк перед "підпанком", мол, может, без неё обойдёмся, у меня ещё одна дочка подрастает - да "підпанок" крепче кремня упёрся: нет, мол, никаких отговорок, или свадьба или уговору - конец!
Крепко пришлось кумекать старосте - и накумекал он дело вовсе злодейское. Открыл мошну (а она у него изрядной была - зря болтал пан про "блоху на аркане"), да и поехал до самого Киева - "посіпак" в бесчинстве искать.
И, само собою, нашёл: погань да грязь - она завсегда найдётся. Хотя и не сразу: ведьмы да ворожбиты, как про двоедушника слыхали - враз отказывались. А не отказал... кто б вы думали: лекарь-аптекарь, спец по хворям душевным, что при богодельне околачивался. И сказал он таковы слова:
- Не в том штука, как твою дивчину к свадьбе приневолить, а в том, что бы она сама того захотела!
- Да что ты несёшь! - не поверил староста. - Захочет она ужо! И в хвост и в гриву да макогоном - впоперек спины!
- У тебя - не захочет, а у меня - очень даже да! - ухмыльнулся лекарь-аптекарь.
- Что, зачаруешь?
- Не-а, сговорю - это - надёжнее. Но сперва надобно защитника её нейтрализовать.
- Это - двоедушника, что ли? Ага, нейтрализуешь его! Поди, легче медведя голой жопой в бегство оборотить!
- Легче, много легче! Потому как всяк человек чего-то - да боится.
- Да какой он человек - сила неведомая!
- Кому неведомая - а кому и не очень... - протянул лекарь-аптекарь. Что о нём известно?
- Да немного... - почесал в затылке староста. С виду - лет двадцать, это - ежели он парень, хотя на саиом деле - неведомо сколько, пришёл лет пять назад неведомо отколь, погань всякую сам, без просьб, гоняет, с народом ласков...
- Ласков, говоришь? - взвился лекарь-аптекарь. - И это - при том, что люди ему без надобности а развлечения ради он хоть по всей земле, личины меняя, бродить может?
- Ну и что с того? Может, нравиться ему по-человечьи жить...
- А тебе бы нравилось - буде у тебя вечная молодость, куча личин да кошель бездонный? Ты бы на месте сидел, под боком у жинки старой - аль на гульки подался?
- Спрашиваешь... Само собою - на гульки... да так бы загулял, аж у Петербурге, в лучшем шинке да с дочками царёвыми! - староста аж расхохотался, представив сие.
- Вот то-то и оно! А двоедушник ваш меж тем печали девичьи руками разводит.
- Ну и почему?
- Да потому, соломенная башка, что совесть его гложет за какие-то тебе неведомые грехи. И если об том узнать да подойти к делу с умом - он сам в петлю полезет, ясно!
- Ясно! - выдохнул староста, хотя от речей лекаря-аптекаря ему стало крепко не по себе. - Да только как узнать? Его ж не зачаруешь...
- И не надо! Мне иное потребно - портрет евойный. Малевать в селе вашем кто горазд?
- Само собой!
- Вот и закажи портрет двоедушника вашего, да о цене не торгуясь, а как готов будет - мигом ко мне!
- И чего?
- Увидишь!
...По дороге додому староста от душевного волнения забрёл в шинок и принял на душу горилки преизрядно. А как вышел - увязался за ним чёрт рогатый, что с теми, кто злодейство замыслил да от того упился, частенько бывает.
- Глянь, крамольник идёт, да не ко мне его дорога ведёт! - начал дразнится чёрт.
- Ану брысь! - прикрикнул староста. - Коню ясно - не к тебе иду.
- Ой, чую - не ко мне идёшь! - продолжал наседать чёрт. - Не мне тебя жарить честь выпадет, ой не мне, горемычному, а кому поболе - тому, кого даже я по имени назвать страшусь!
- Сгинь, нечистый! - староста перекрестился.
- Ай, не сгину! - ухмыльнулся на то чёрт. - Потому как всякому ведомо - крест лишь злых да лукавых гонит, а я правду кажу! Не ко мне ты идёшь, а к тому, кого хуже нетути, и возврату оттуда ой, не бываети!
Лишь возле почтовой станции отвязался чёрт, ибо всякому ведомо: ямщиков да пожарных черти побаиваются. Приехал староста в село - и поутру отправился к самому известному маляру, за которым давненько закрепилась слава чародея: ежели он кого парою на картине своей изобразит - те либо поженятся, либо, ежели уже семья да ссорятся - помирятся навек. Прямо с порога объявил староста, что нужен ему портрет двоедушника, да кошель целиком на стол бросил. Однако отодвинул маляр кошель с золотыми, а старосту за стол сесть пригласил. А как сел тот - повёл с ним таковую речь:
- Знаю я, зачем ты пришёл, а откуда - потом покажу. Лихое дело ты задумал - лише некуда.
- А тебе-то что? - спросил староста. - На мою совесть грех ляжет!
- Во-первых - не только: картины - дело непростое. Да и сам посуди - это всё равно, что нож для заведомого разбоя ковать. А во-вторых - то, что задумал ты, не одного тебя, а тучу народу в пекло уволочёт.
- Почём знаешь?
- Потом! - грозно молвил маляр. - А пока - слухай о том, с чем связался. Как мыслишь ты: откуда у лекаря-аптекаря такая силища, что он с двоедушником управится горазд?
- Не знаю... может, он и сам непростой.
- Отчасти так и есть, только... место, откуда сила его исходит - особенное.
- Называется-то как?
- О том я не ведаю, а кабы и ведал - не сказал бы: даже и поминать его без потребы не можно. Злое то место, самое злое из всех, что есть и что вообразить реально. Одни говорят - именно там на заре времён битва ангелов произошла. Другие - что убойство меж людьми да на земле случилось, да такое лютое, что Господь Бог ту землю проклял и из зримого мира начисто стёр. А третьи бают - люди те сами землю свою перетёрли в пыль и от того она и сгинула.
Да не важно то: есть это место и поныне, только не здесь и не в том, незримом мире, где домовые с лешими живут. Оно - вроде как рядом, в другой комнате, через стенку: слыхать слышно, а - не видать. Ни неба, ни земли там нет вовсе: лишь лёд, пыль да камень, а заместо света белого - иной свет, и ежель кто из людей его увидит - враз замертво падёт.
А живут там, если это можно жизнью назвать, истуканы каменные - лютые, что сам сатана, и сердца у них начисто нету. И именно потому они к месту своему страшному накрепко прикованы - без сердца им даже призраком выйти затруднительно. Потому больше всего на свете хотят они сердце человеческое раздобыть. Купить, например...
- Ага! - хохотнул староста. - Небось, немало киевских богачей от того золото и гребут лопатой!
- Не от того, - серьёзно ответил маляр. - потому как сердце редко кто продать горазд. Да истуканы золотом и не платят: нету его у них, и ничего полезного человеку в их жутком месте нет и быть не может! Дары у них иные: злые, разбойные дары. Удача в грабеже, например. Или - хитрость в мошенничестве. Или - очарование неодолимое: такое, что барышни сами последний грош несут.
- Хотел бы я так! - вновь хохотнул староста.
- А каковО без сердца жить - сперва узнать не хочешь?
- Не болит, наверно...
- Ага, не болит... Человек без сердца чувствовать что-либо не может вовсе: его что горы золотые, что красавицы писаные, что страны дальние, что любовь, что слава - не радуют. Ничего не радует. Вообще ничего! Кроме одного - горя чужого. Потому тот, у кого сердца нету - только ради зла жить и может. Только слёзы людские его и греют, только их вызывая - он и жив. А истукан меж тем, чужое сердце заимев, сюда, на землю выходит. Говорят - человека подменив, да не какого-нибудь, а злодея, тирана либо мздоимца бесчинного, что б, значит, сразу - да в начальство... А потом... возможно, самые жуткие лиходеи в истории не весь век людьми были а... половину. Но то - уже высшие материи, а я - человек простой. Ты лучше скажи - при какой богадельне твой лекарь-аптекарь состоит?
- При приюте для умалишённых.
- Тогда - всё ясно! Оскотинился он, перед искушением не устоял - вот сердце и продал.
- Перед каким-таким искушением?
- Перед своим, оно у каждого - особенное. Вот у тебя, например - золото да восторги односельчан. У паныча - слава да самоуправство беззаконное. У батюшки в церкве - тоже самоуправство: именем Божьим карать да миловать. А у меня - людей улучшать. Как понял я, что картины мои самое нутро в человеке изменить способны - так и держу себя обеими руками, что б не поддаться.
- Да что ж тут плохого - людей улучшать? - не понял староста.
- А вот что: представь - вот я тебя бессребреником намалевал, что б от жадности отучить. Думаешь - то добро было б? Ан нет - ты бы и нажитое раздал, и детей по миру пустил и село родное разорил вщент! Потому что человек - он цельный. И хрупкий, что домик карточный: одну стенку снимешь - все звалятся. А посему - менять можно лишь то и тогда, когда человек сам того жаждет, да и то - не всегда: люди порой глупости хотят... А лекарь-аптекарь твой владыкою душ себя возомнил: когда безумных в рассудок приводишь - такое запросто кажется. А дальше - решил он, что отныне ему любая душа - что глина. А как не вышло - подмоги искать начал. И - нашёл: там, где небо из камня, а горы - изо льда.
А теперь, как знаешь ты всё - подумай. Крепко подумай - прежде чем беду лютую из пекла выпускать! А что б легче думалось - покажу я тебе, откуда узнал дела твои.
С этими словами маляр встал и повёл старосту в мастерскую. А там, над столом, портрет старосты висел, ну, не совсем портрет - набросок: от портрета-то староста год назад отказался: мол, на нём у него вид виноватый.
Но теперь на портрете том в уголках глаз сквозь холст слёзы кровавые проступили.
- Как позавчера увидал я это диво - не стерпел, - говорит маляр. - Искусством тайным проследил за тобою - и теперь вижу - не зря!
- Да уж, наверно - согласился староста. - Спасибо на добром слове - окоротил меня, окаянного. Кошель себе оставь, а портрет... домалюй его, если не брезгуешь.
- Уж домалюю! - улыбнулся маляр.
И пошёл староста додому - да по дороге его пан замостьевский перестретил.
- Ну так когда свадьба наша? - вопрошает. - И где дочь твоя? По-прежнему у оборотня сидит да нос не кажет?
- Не будет свадьбы! - огрызнулся староста. - Не стану я дочь неволить да за "підпанка" твоего выдавать! Да и тебе крепко советую - присмотрись к сынуле своему, а то неровен час - укайдакает он тебя наследства ради!
- Ты сына не трож! - ощерился пан. - А что до свадьбы... ой, чуял я - развезёшься ты соплёю от слёз девки твоей - и кой-какие меры принял... В общем - выбирай: или свадьбы чин по чину - или ревизия. Я кой-с-кем в столице договорился, так что ежели за месяц девки не будет - разделает тебя ревизор - что Бог черепаху!
- Ты чего, с дуба рухнул?
- Не-а, с дуба рухнешь ты! И - с петлёй на шее!
Холодный пот прошиб старосту, в единый миг забыл он, что маляр сказывал, рухнул на колени да заголосил:
- Три месяца дай, три!!!
- Ладно! - ухмыльнулся пан. - И правда: кто в страду свадьбу играет? Даю два!
На том и порешили.
Добрался староста до дому - и заснул, как убитый. А утром следующего дня кумекать стал: как выкрутится? Да ничего у него не выходило: в казну он лапу совал не раз и не два, а значит - либо продавать маеток, либо - в кандалы да в Сибирь: и то и другое никак невозможно. И решился староста по-новой портрет двоедушника раздобыть, а там - будь что будет: Бог не выдаст, свинья не съест. И, памятуя об "искушении", подался к местному богомазу - мужику не в меру набожному, но при том - жадному, скандальному, тяжёлому на руку и презирающему женский пол.
Богомаза он нашёл без труда: таковой и жил и работал в иконной лавке, отлучаясь оттуда лишь в шинок да к весёлым вдовушкам. Портрет двоедушника он согласился написать тотчас, однако заломил такую сумму, что старосте пришлось бегать додому за монетой, кляня по дороге свою вчерашнюю щедрость. Но за три дня портрет был готов - и староста радостно помчался в Киев.
Но по дороге от почтовой станции до богалельни за ним прямо средь бела дня вновь увязался чёрт и пуще прежнего принялся ёрничать:
- Глянь, мужик пекло ищет, сам в пекло идёт! Ищет-идёт, да не туда бредёт! А куда он идёт - туда и чёрт не пойдёт!
- Заткнись, рогатый! Именем Божьим наказываю - расточись, нечистый!
- Не-а, не расточусь, - неожиданно серьёзно ответил чёрт. - Потому, что из нас двоих более нечист ты!
- Это что ещё за святой? - ехидно спросил лекарь-аптекарь, глядя на портрет. - Кто малевал?
- Богомаз - аль не видно?
- То-то и оно, что видно... а каков он из себя? Хороший человек аль не очень?
- Меж нами говоря - дерьмо дерьмом и жадоба непомерная.
- А, ну это хорошо. Что ж, приступим.
Он повёл старосту сквозь недра дурдома, мимо палат тихих да буйных, по лестнице в подвал и так - до дальнего каземата. А в каземате том был человек - как есть безумный и страшный.
- Знакомьтесь, мой медиум. Можешь не представляться - он всё равно ничерта не поймёт, чего не скажешь о способностях иного рода. Итак: сейчас мы покажем ему портрет - а он намалюет другой. И на нем будет то, что содеял некогда ваш двоедушник. Но чур - деньги вперёд!
Сказано - сделано, и пол-дня не прошло, как картина была готова, а на ней...
...На ней двоедушник скалился волчьим оскалом, сам - бел, словно извёстка, а позади возвышалась страховидная женщина в плаще из снежных вихрей и короне изо льда.
- Да то ж вихола! - охнул староста.
- Истинно так! Как говорят швейцарцы - ледяная дева. Он был её слугой - снежным волком, а может - и не только: глянь - лицо на картине - словно из камня. Теперь понятно - за что его грызёт совесть. Он бежал от неё, но от вины - не убежишь!
- И что теперь?
- Увидишь, когда настанет ночь!
Как стемнело, взял лекарь-аптекарь картину и пошёл со старостою наверх, в палаты. Выбрал из сумасшедших одного: деда тихого да замшелого, а остальных прогнал. Потом привязал деда к креслу, влил ему какой-то микстуры да подвесил пред его очи новый портрет.
С пол-часа дед таращился в картину молча, а потом как заголосит - староста сроду такого лютого крику не слыхал. А потом - кровью харкать начал и как есть кончаться.
- Ой, помирает! - заорал староста. - Отвязывай!
- Ещё чего - сбежит ведь... Ты лучше делу подсобляй: вот тебе нож - режь ему шею, пока он не помер!
- Та ты чего! Я сроду убойцей не был! - закричал староста.
- Ну так будешь! Потому что, как говорят у нас - поздно пить "боржоми". Посмотри в окно!
Староста глянул - и обмер. Потому как заместо домов, церквы да Луны в небесах узрил он небо каменное, пепел вместо земли, а на нём - статуи, и глаза у них от дедова крика открываются.
- Ты торопись, а нето там день настанет да светло станет. А кто тот свет увидит - навсегда с ним пребудет!
Замахнулся староста - и снёс деду голову. Лекарь-аптекарь подхватил её, на стол поставил и миг спустя открылись мёртвые очи. А из окровавленного рта слова понеслись, да не на человечьем языке: словно ветер веет да лёд об лёд скрежещет.
- Слышишь - это она его зовёт! - ликовал лекарь-аптекарь. - Госпожа Вихола - двоедушника твоего! Ужо теперь он всё вспомнит - и по земле ходить более не сможет! Потому как больная совесть, ежели её растравить - вещь непереносимая!!!
Целый следующий день проспал староста в богадельне. Лишь под вечер додому поехал, а там - шум, гам да тарарам. И дочь в слезах причитает: прошлой ночью скрутило что-то двоедушника. Сперва он волком оборотился, да не живым, а снежным - и едва её не заел. А потом и вовсе - статуей каменной - и провалился сквозь пол. От того она в беспамятство впала и пробёгла пол-села, чуть в реке не утопла, спасибо - мельник вытащил... ДА ЧТО Ж ЭТО ДЕЕТСЯ, ПАПА!!!
А староста молчит да в ус дует: на третий день лекарь-аптекарь обещал самолично явится да влюбить дочку в "підпанка" по-новой. Одно плохо - за это он деньжищ взял отдельно - и совсем не по-божески.
И на третий день лекарь-аптекарь приехал: тихий да благообразный - хоть икону с него пиши. Представился как есть - врачом по душевным расстройствам и - к дивчине. И дня не прошло - как он ей лепшим другом сказался и они вдвоём такие беседы завели, словно он дедушка ей аль дядька любимый.
Само собою - староста те беседы подслушивал и дивился им немеряно. Ну очень мягко стелил лекарь-аптекарь: сперва пожалел, потом - пожурил, а дале завёл такие речи:
- И не стыдно ли тебе, девица - дед из-за тебя помер, отец в острог попасть может, мать от тоски усохла, за младшей дочкой не глядит...
- Так нешто из-за меня это?
- А из-за кого же? Кто кашу заварил?
- Так ведь обманул меня паныч!
- Само собою - обманул. Только, как говорят в народе: назвался груздем - полезай в кузов. Или ты дело до конца доведёшь - или станешь причиною погибели всей родни своей.
- А что доводить-то?
- Известно что - свадьбу сыграть.
- Да не бывать тому!
- Не бывать - так не бывать. Только тогда отец твой за недоимку в Сибирь отправится, мать с детями без него по миру пойдёт, а тебе - два пути: либо замуж за кого попало - абы кормил, либо - в наймы до скончания веку.
- А что, за пройдысвитом-панычём - лучше?
- Само собою! В отличие от какого попало мужика - тебя он не обидит, так как ему отец твой для дела потребен. Насильничать тоже не станет - девок у него пруд пруди. А пока он волочится по борделям столичным - ты за его деньги и сама развлечься можешь.
- Грязно это.
- Само собою. Мир - грязь, а в брюхе человечьем - дерьмо, уж прости за откровенность.
- Да, но... пан, вроде, если что, рассчитывает отца извести.
- Не изведёт - ты предупредишь. А что бы мочь то - возле пана быть надобно...
И так далее, далее, далее... Аж заслушался староста. Да так хорошо ему стало, что дома пред иконами встал - и молится за успех дела начал, хоть раньше набожность за ним не водилась.
Глянь - а возле икон - чёрт рогатый, тот самый, что его два раза кряду дразнил. И морда его - не глумливая вовсе, а печальная-препечальная.
- Ану брысь от икон святых! - заорал на него староста.
- Да пошёл ты... - набычился чёрт. - Некогда мне над тобой изгалятся. В общем - так: за три дня прогони лекаря-аптекаря от дочки своей. Любым способом, хоть стреляй - и то грех меньший будет! А не прогонишь - и её со свету сведёшь, и сам в пекло отправишься, и кучу народу с собой уволокёшь, а они ещё столько же смерти предадут. Я правду баю. Не веришь? На те крест!
И - оборотился к иконам.
- Как ты, быть может, слышал - черти каяться не умеют. А потому научится и от того - спастись они могут лишь одним макаром - правду говорить тогда, когда и соврать возможно. В общем так: если я вру - сожжёт меня крестное знамение, а если нет - придётся тебе поверить.
И, не дожидаясь ответа, чёрт перекрестился.
- Ну что, веришь мне? - отдуваясь с переляку, спросил он.
- Верю... - пролепетал староста.
На следующее утро он твёрдо решил прогнать лекаря-аптекаря. Решил - да не вышло. Прибежала жена и ну голосить: дочка младшая, как выяснилось, полюбила возчика с Бродов - известного пройдысвита и охальника, да понесла от него и уже месяца четыре, скрывая то, с пузом ходит!
Пришлось старосте вмешаться и дочь за косы к бабке-ведьме волокти. А бабка - ни в какую: дитё, мол, в пузе уже соображает, а я сроду убойцей не была. Потащил к другой - та же история. Поехал в Броды к известной чертовке, что за любое паскудство бралась, да по дороге встретили возчика. Попытался староста его побить - да сам был бит. Пришлось возвращаться в село за подмогой - да возчик тоже артель приволок. Драка была изрядная - аж пристав вмешался. Далее - бумаги, протоколы, потом, опять же - к ведьме-чертовке, от процедур которой девка крепко занемогла, так как сопротивлялась, потом, как выяснилось - пока они разъезжали - в хозяйстве померли сразу две коровы... в общем - три дня пролетели, как единый миг.
А на четвёртый - явилась к старосте дочь его в сопровождении лекаря-аптекаря - и ну торопить дело к свадьбе.
Пан, узнав о том, был доволен несказанно. Да и паныч, вроде, не протестовал. Впрочем, относительно его люди шептались, мол, в том заслуга его матери - матёрой стервы и известной ведьмы, которой тоже надоели похождения сына и которая также решила, что дочь старосты - выгодная для грядущих тёмных делишек партия. Да и староста приободрился: чёрт чёртом, а звон злата никогда не оставлял его равнодушным. Особенно после того, как лекарь-аптекарь за проделанную работу выгреб его мошну подчистую. Взамен он, правда, обещал наезжать раз в неделю и на свадьбе, во избежании недоразумений, присутствовать.
А вот кто впал в ярость - так это некоторые из односельчан: тут тебе и мельник, и маляр, и деды-приятели покойного козака, и даже жид-шинкар, сведущий в каббале. Да только не вышло у них ничего, потому как лекарь-аптекарь их упредил и понаписывал доносов в полицию: один, мол, краденое прячет, второй - контрабандой балуется, третий - книги супротив царя хранит - и так далее. Полиция, само собой, обыски учинила - и понаходила всё, что в доносах значилось. А вот откуда то взялось - неведомо, да только полиции то и неинтересно - повязали всех - и под суд.
Потом ещё батюшка из церквы попытался помешать безобразию. Пришёл к старосте и с порога говорит: был мне сон сегодня и, представляешь: во сне том я у чёрта исповедь принимал! А каялся он, про между прочим, и в том, что тебя остановить не сумел в деле злодейском - и рассказал, в каком. Три раза с тобою говорил! Ану, кажи, как на духу: было то?
Староста его - взашей, а батюшка не унимается: щас, мол, весь мир христианский созову, потому как ты самого диавола из столицы приволок, что бы тот ради мошны твоей дочь приневолил за харцызяку замуж идти! Да от тебя даже черти в ужасе бегут, иродище!
И опять же, делу помог лекарь-аптекарь. Чего-то приставу растолковал, чего-то - полиции - и скрутили они батюшку да увезли в богадельню для душевнобольных. Тот кричал дивчине - дочке старостиной: останови окаянных, я ж тебя крестил! Но та - ни в какую, словно сердца у ней не стало вовсе.
Долго ль, коротко ль - дело двигалось к свадьбе. Сыграть её решили, как только жита уберут, и, само собою - начать в Приречье, а продолжить - в Замостье. Так и староста настаивал, и мать паныча, а пан за старания старосты в образумлении дочери решил учинить широкий жест - и оплатить две трети расходов.
Гостей созвали - море разливанное, а кто не хотел идти - тех пан насильно погнал аль староста пригрозил. Но ещё большее море ожидало гостей за свадебными столами: и пан, и староста выложились по-полной. Чего тут только не было: и пироги, и колбасы, и жареные поросята, и куры с утками, и гуси с перепелами, а уж горилки - утопится можно!
Напились гости, как говорится - до поросячего визгу. Драк было - немеряно: шутка ли - два враждебных села за одним столом сошлись! Вроде даже насмерть зашибли кого... Но, вопреки всему, в назначенный час подкатили к пирующим брички да тарантасы - молодожёнов под венец весть - с шумом да с гамом, да с такой лихою скачкою - что б голова обертом пошла. И стали гости рассаживаться. Не все, конечно, а - лишь родичи да приятели родных. А остальные - вслед на телегах отправились.
Не все отправились. Кой-кого из званых гостей внезапно "швидка настя" посетила - и побежали они не к тарантасам - а за дом - облегчится. И видят диво дивное: за домом стол накрыт, сидит за ним чертяка рогатый и глядит на них сочувственно.
- Что, приспичило? - спрашивает он. - Это я на вас поносу наслал, что б поезд свадебный без вас отправился. А зачем - скоро узнаете. Да так, что по гроб жизни молится будете за спасение души моей!
Сказал - и пропал из глаз, и стол - тоже. Само собою, все, кто за дом пошли - к выезду опоздали. И костерили чертяку всячески - а зря!
Не успел поезд с улицы в чисто-поле выехать - как явился прямо перед ним парень: тот самый двоедушник, о котором староста уже и думать забыл. Явился - и кажет:
- Эх, люди, как есть - люди... Всё то у вас перепутано: правда, кривда, зло, добро. А что перепуталось - порой в узел вяжется. Вот в такой!
И достаёт из-за пазухи поясок девичий, клубком смотанный - тот, что дочка старостина в детстве шибко любила. Достал - и бросил на дорогу.
Вмиг размотался поясок лентою бесконечной. Возчики - от неё, да куда там - улица-то тарантасами запружена. Взвился поясок в воздух, охватил поезд свадебный: и все, кто был в нём - вмиг волками оборотитись. А в миг следующий - кинулись грызть друг друга да весь честной народ.
От того народ в такой ужас впал, что словно на крыльях разлетелся. Остальное лишь один человек видал: дед древний - пасечник с Господарского кута. Он тоже бежать пытался - да ноги отказали. А видел он следующее:
Как пешие гости разбёглись а волки за ними погнались, остались в чистом поле трое: старостина дочь, парень-двоедушник да лекарь-аптекарь. Вот он первым и заорал:
- Что, не вышло? Не действуют на меня твои чары? И не подействуют, гляди!
И - словно в камень оделся.
- Подействуют, - тихо молвил парень. - Теперь уж - точно! - и тоже стал камнем.
- Так ты... оттуда? - охнул каменный лекарь-аптекарь.
- Да! - отвечал двоедушник. - Однажды я бежал от смертных огней, но теперь - возвращаюсь. Вместе с тобою, злодей!
Сказал так, схватил лекаря-аптекаря и вместе с ним ушёл в землю. И в месте том по сей день - лужа бездонная, в коей пьяные каждый год тонут, а засыпать её - не удаётся. Наверно, за все года телег с тыщу гравию туда выгребли - да без толку. Потому как не здесь её дно обретается, ой, не здесь...
Осталась одна дивчина. Два шага ступила, зашаталась - и обратилась калиновым кустом при дороге...
Ну а волки - бывшие гости? Волки разбежались по лесам и ещё долго не давали покою сельчанам. Впрочем, не все: кое-кто из них сразу стал жаться к жилью да скулить вночи - иных, говорят, толковые ведьмы даже назад людьми сделали. А прочие - лютовали бешено, особливо - зимою. Зима в тот год выдалась страшная и по народу пополз слух: волки те лишь волками кажутся, а на самом деле то - снежные звери, спутники Вихолы. Всяк ведь знает - в свите у владычицы метелей - не простые твари, а самые лютые: только такие к ней и идут, только таких она и собирает, давая им силу волшебную. Вот и теперь: по лютости своей бывшие гости угодили к ней в сердюки - и горе от того и зверью и человеку.
Ох, многие тогда рыдали за то, что двоедушника нету! Однако делать нечего - пришлось созывать облаву: сперва в Приречье, а потом и в Замостье: бывшим врагам против врага общего объединится пришлось. К счастью - нашлись знающие люди - да надоумили идти с факелами. И не обычных волков бить, что от огня бегут, а лишь тех, кто огонь погасить пытается.
Немало в те дни было добыто волчьих шкур, однако и в другие года нет-нет - да попадается один из тех, с волчьей свадьбы. А как его распознать? Да очень просто! Добудут охотники волка, шкуру снимать начнут, а под нею - монисто. Или - бусы янтарные. Или - камешек на тесьме, что парубки на счастье носят. Паныча, вон, по заколке бриллиантовой опознали, а старосту - по ладанке со старинною монетой. Но теперь такое - редкость, а раньше - едва ль не через зиму: свадьба-то громадной была...
Вот, собственно, и всё. "Ту самую лужу" автор сих строк видел воочию, однако теперь это затруднительно. На том месте проложили шоссе, а после того, как дорога раз десять проваливалась в тартарары - перекрыли "проблемную зону" бетонными плитами.
А вот калины я не застал. Наверное. Потому, что кустов да деревьев этих у дороги - немеряно. Разрослась дивчина - если она ещё там.
Про чертяку рогатого, что старосту предупреждал, после немало слухов ходило. Бают - многих он хабарников да лихоимцев застыдил. А ещё баба Приська Прокоповна - известная ворожка, божилась, что каждый раз, когда в местной церкве "за в аду пребывающих" читают, чёрт тот в углу стоит и его запрсто видать, ежель присмотреться.
С деятельностью того же чертяки связывают ещё одно диво: в пориции начисто пропало всё, что нашли у оклеветанных. Иные, впрочем, говорят, что то был и вовсе морок - и исчез он с погибелью лекаря-аптекаря.
Впрочем, на том злоключения их не кончились, но то дело уже сугубо земное. Хоть и говорят "закон - что дышло", однако засудить неповинного порой затруднительно. Нашлись друзья у старых козаков, а меж них - сам полковник киевский. Маляр, как оказалось, чуть ли не с петербургскими художниками знакомство водил, а шинкар-каббалист славного адвоката нашёл - так что оправдались горемыки. И в село вернулись: поиздержавшиеся, но - свободные.
Освободился и батюшка с церквы - да не один! После лекаря-аптекаря в богадельню прибыл профессор из самой петербургской академии - и мигом выписал половину больных. Как оказалось - здоровы они были, а лекарь-аптекарь их насильно держал.
Опосля того, как пан, панна, паныч и весь их двор волками перекинулись - разразилось в Замостье сущее побоище за наследство панское. Со смертоубийством да отравлениями! А вот сокровищ "Навіженого пана" так и не нашли. Говорят - зарыты они в тайном месте посредь болот у Лисьего острова - один лишь пан - отец паныча то место знал. А теперь, выходит, пребывает злато то во власти Великого Звіра - и лишь при большой нужде обратно в мир явятся.
Ревизия в селе таки-была, и маеток старосты конфисковали, а староста долго в розыске числился, так как истории о волчьей свадьбе ревизор не поверил. Однако по миру, как то предсказывал пан, его младшая дочка таки-не пошла. К слову говоря - они с братиком из старостиной семьи одни живы и остались. Она - потому что чертяка в тот день на неё "швидку настю" наслал, а он - таки-пробегал в волчьей шкуре три дня, а после - сам на порог к знахарке явился и после чарки зелья - человеком стал.
Так вот: года не прошло, как влюбился в младшую дочь старосты лесопромышленник из Курепки. И хоть болтали бабы: мол, босяк босяком и чуть ли не сын каторжника - оказался он человеком благородным. Взял дивчину в жёны чин по чину, а брата её на новой лесопилке в приказчики произвёл.
О лекаре-аптекаре долго не было ни слуху ни духу - до того дня, как отдыхала в Приречье некая киевская дама, известная по части спиритизма. Однажды во время столоверчения её видение посетило и она, умеючи малевать, изобразила его на бумаге. Было на картине той небо каменное, горы ледяные да человек с лютой мукой на лице, до половины в скалу ушедший - и те, кто помнил былые дни, признали в нём лекаря-аптекаря.
Что ж до двоедушника - о нём даже старые люди мне не могли поведать ничего. Кроме, пожалуй, одного любопытного наблюдения. Говорят, в лунные ночи по полям неподалёку от калиновых кустов то ходят, то бегают, то летают странные парочки: то парень с девкою, то две лисы, то две сороки, но точно ли это - они, сказать затруднительно. Много, ой много в приреченских легендах влюблённых, соединившихся лишь посмертно, а спросить призраков редко кому удаётся...
Отправлено из приложения Diary.ru для Android
читать дальше - желательно не на ночь
...Дело то было давненько, да не так что бы уж очень. "За царів" було. Вскоре после того, как сын Навіженого пана сгинул. Ах, да, не знаете вы, кто он таков... От счастливые детки - хорошо вам, что не в те времена жили!
"Навіжений пан" явился сразу после Хмельниччины. Впрочем, почему "явился" - он и раньше жил, да "навіженим" не був (украинское "навіжений" наиболее точно переводится, как "одержимый" - в самом негативном значении слова).
Однако, как провели по реке новую границу, он посчитал, что война не закончена. При Польше такое не в диковинку было: польский Сейм тех лет - та ещё катавасия: стОит какому шляхтичу с бодунища рявкнуть: "запрещаю!" - и всё, закон не принят. Для всяческих разбойников дворянского сословия такие дела - лучше не придумаешь: грабь соседей без стыда и совести!
Вот "навіжений пан" и грабил. Украинские земли, что за рекою. Мол, знать не знаю никакой границы - здесь - моё и там - моё.
Само собою, народ быстро снял с чердаков сабли да рушницы - и дал наглецу отпор. Тогда "навіжений" вооружил своих селян - и научил их разбою. Наше Приречье он взял вночи и вырезал едва ль не каждого второго. Именно после того страшного боя стала у нас казацкая застава. И именно тогда некий парень, потерявший всех родных, бежал от злодейских "сердюков" в лес, где его нашёл и воспитал Великий Звір.
Они-то и истребили Навіженого сколько-то лет спустя.
Потом злое дело продолжил Навіженів сын, да так разошёлся, что от того едва не случилась взаправдашняя война между Русью и Польшею, и от греха подальше лиходея казнили в Кракове.
Однако, как в старину говаривали: "розлити гній й свиня може, а от взад зібрати - пів-села не зможе". Начать-то свару легко, а вот закончить... И дело не только в недостатке миролюбия или как теперь бают: "доброй воли" - почитай, в каждой семье когой-то убили, а то и запытали вороги за рекою...
Меж тем, как у столичной опере поют - "любви все возрасты покорны". Ну, и границ она тоже ведать не хотит. Жила-была у нас в Приречье дивчина - в аккурат у те года. Не простая дивчина - а дочка самого сельского головы да внучка старого козацкого отамана, что ещё на "навіженого сына" хаживал. А ещё в друзьях сердечных состоял у неё не кто-нибудь, а местный двоедушник.
Кто такие двоедушники - нынешняя молодёжь и думать забыла. Да и старые люди порой небывальщину несут. А двоедушник - он вроде оборотня, только - куда как хИтрее.
У двоедушника взаправду две души: одна - человечья, с нею он родился, а вот вторая... её ему "силы могучие, силы великие" даруют. Змія-царівна, например. Или - Великий Звір. Зачем даруют - а Бог их знает! То ли понравился им тот человек, то ли попросил он того правильно - об том я не ведаю и врать не стану. А вот байки о том, что двоедушниками родются, да за какие-то там родительские грехи - чушь полная.
Эта его "вторая душа", не людьми даденная, делает двоедушника могучим - страсть. Может он в любом виде предстать: парнем, девкою, стариком седым, волком, птицею иль даже - ухватом. И не личина то - а всамделешнее превращение!
Сверх того - двоедушник не только наружность, но и нутро повторить способен - другим человеком прикинуться, и не распознаешь! А все от того, что ему другие души открыты, и он во сне их посещать может.
Да и не только люди, звери да предметы двоедушнику доступны: может он незримо с тучею слиться да град отвести, дождь пригнать, ветром повеять. И могила ему - не преграда, с мёртвыми двоедушник запросто говорит. Как и с силами разными: водяным там, лешим, русалками всякими. В общем - огромна его власть и опасна чрезвычайно - ежели во зло её употребить. Однако, вопреки байкам полохлывых баб, двоедушник редко зол бывает. Да и зачем ему? Голод-холод над ним не властен, повредить ему затруднительно, золото-богатство даром не сдалось. Так что - если его либо родных-друзей ейных не зобижать - двоедушник ни в жисть не огневается.
А вот дружить с двоедушником и полезно, и забавно. Потому в старых сёлах двоедушников завсегда привечали. Он-то, хоть и сила неведома - до людей охочь и охочь весьма: посудачить там, поплясать, покуражиться. А там, глядишь, и поможет чем, да без всякой просьбы - ему-то мечты да тяготы наши без слов ведомы.
Наш двоедушник пришёл в село лет за пять до тех событий. Говорят - дивчиною на танцы явился, а потом, перекинувшись, всех дивчат до слёз насмешил. Само собою - ему вмиг стару хату край села пожаловали: всяк ведь ведает - двоедушники поближе к лесу селится любят. Он её вмиг обустроил: за одну ночь из развалюхи едва ль не хоромы поднял - да и стал жить-поживать.
А польза от него тотчас пришла: он не кого-нибудь, а самого Басаврюка из шинку выгнал - а то зачастил к нам старый чертяка людей с панталыку сбивать, про клады нечистые им заливая.
И умруна седого угомонил - а то от него вовсе проходу не стало. Что не ночь с пятницы да на субботу - вылазит и ну к народу цепляться: каковО нанче житие, да чего делаете? Ему, конечно, интересно - не один век в гробу лежит, да только, видать, всю память отлежал - каждый раз по-новой спрашивает. И попробуй, не ответь - умруны - они липкие...
Ну и, само собою, стал народ к двоедушнику в гости захаживать. Особливо - парубки с дивчатами. Любопытно им - дело-то молодое. Средь них и дочка старостина была, и отец тому не препятствовал. А дед - и вовсе рад был. "Не бывало такого, что б сила-неведома дивчине повредила. А коли такой дружок рядом - никакая нечисть не страшна".
Злоязыкие бабки, правда, поддразнивать дивчину стали. "Оборотнёвой невестою". А она в ответ - "ага, лет через сто, авось, сваты будут".
Бабки хихикали - но незлобливо: всяк ведь знает - ой редко двоедушники на ком из людей женятся. Потому как век их - огромен. Наш-то лет на двадцать смотрелся, а сколько ему на самом-то деле - один Бог ведает.
Однако ни бабки, ни отец с дедом, ни друзья-подружки, а один лишь двоедушник ведал - занято у дивчины сэрдэнько. И, увы и ах, не по козаку справному из родного-то она сохнет села. И не по босяку заезжему из Куріпки. И не по скряге-возчику с Бродов, и даже не по колдуну-мельнику - а по панычу из Замостья - сынку предводителя тамошнего - над всеми сердюками начальника.
Опосля ведьма, что с двоедушником дружбу вожала, баяла: отговаривал он её всячески. Мол, не в том дело, что из стана он вражьего, а в том, что избалован тот паныч сверх всяческой меры, и дивчата ему - заместо игрушек.
Да только не слушала дивчина друга своего: любовь, как ведомо - зла.
Не раз и не два встречалась дивчина с тем панычем, на Лисьем-то острове, средь болот на границе, там, где некогда Навіжений пан награбленное прятал. И обещал ей паныч любовь до гроба, достоинство шляхетское да сокровища Навіженого.
И вот однажды созналась дивчина отцу-батюшке в любви своей. Думала - отругает он её, а то и проклянёт. Да только отец вдруг рад-радёшенек стал - и молвит:
- Молодец, дочка! Теперь-то, когда станем мы роднёю - мигом прекратим бесчинства взаимные! А то ведь стыд и срам получается: по реке луга - богатейшие, а стадо - не погонишь. Вмиг из Замостья селюки набегут - только мы и видали наших-то коров!
Да и местные - немногим лучшее: с ихними-то коровАми так же поступают. Даже косари - и те собачаться, до убойства дело доходит. А всё потому, что некому мир учредить. Навіжений-то давно сдох - а миру - нету.
Обрадовалась дивчина - да ненадолго. Потому что дед её в чёрную ярость впал:
- Да где ж видано такое - под венец с врагом идти! Дед соколика твого знаешь сколько наших порешил? Да и отец его - не без греха, помогал батюшке...
И ну к двоедушнику в гости: - рассказывай, мол, "перевертень", чего внучку мою ждёт да как сие отвратить?
Тот и отвечает:
- Ждёт её горе сердечное, да вот отвращать его вовсе и не надо. Вскорости внучка твоя сама поймёт, что её жених за птица: охломон он, охайник да сердцеед. Беды от того не будет - я прослежу. Тут главное - события не торопить и не возлагать на брак тот надежд напрасных, как то сын твой делает.
Но дед, козак старый, прёт, что бугай:
- Так почему ты сам не объяснил ей того?
Двоедушник:
- Объяснял, и не раз, да только не верит она мне. Любовь - зла, а нрав - упрямый, вся в тебя!
- Тогда почему не заколдовал ты её - иль чары перевелись?
- Да ты чего, старче, белены объелся - родную внучку чаровать?
- А что, мало ведьмы приворотного да отворотного зелья варят?
- И как - многих осчастливили зелья те?
- Тебе виднее.
- Некоторых осчасливили: кто в любви признаться боялся, либо сам не мог разлюбить нелюбого. Тем лучше стало - кто втайне хотел того же, на что зелье сварено. А тем, кого зелье принудило к чему, со временем стало горше горького - и иные от того до времени на кладбИще очутились. Хош, я тебя к ним свожу - сам спытаешь.
- Ужо стану я умрунов слушать! Брешут они, что сивый мерин.
- Не хочешь - не трэба, а за внучку ты зря. Сердцу не прикажешь, а ежели прикажешь - разобьёшь.
- Так ведь оно у неё по-любому разобьётся!
- Рана ране рознь: что супостат разбил - то заживёт, а что родной человек - напополам треснет!
Так и не сговорились они. И пошёл дед к мельнику - да тот его враз выгнал:
- Где ж такое видано: внучку родную супротив воли зелием поить! - кричал он, да ещё и спустил вослед русалок щекотливых.
Отказала и ведьма, и старый козак-чаровник и даже жид-шинкар, в еврейской каббале сведущий. Вернулся дед несолоно хлебавши - попытался было сыну-старосте уши надрать - да даже на это силёнок не хватило.
А староста меж тем к папаше паныча поехал - с предложением: в точности как в оперетке столичной: "наши свинки да ваши свинки - знатное будет свинство!"
Папаша паныча покумекал - и согласился, про себя руки потирая. Мол, зачем потворствовать мелким грабежам - когда теперь можно учинить справную контрабанду. А ежели дело всплывёт - мы-то отмахаемся, а староста... его не жаль.
Долго ль, коротко ль - а дело пошло к свадьбе. По крайней мере - по мнению сговорившихся сторон. А вот дивчина как раз в печаль впала: чегой-то слова хвастливые жениха её доверие вызывать перестали. И однажды вечером пришла она в хату двоедушника.
Тот без лишних расспросов посадил её за кадку с водою да по голове погладил - и узрила она в глуби водяной, как женишок ейный по городским борделям волочится - да всем напропалую про сокровиша Навіженого бает.
- Чего ж ты это раньше не показал? - закричала она на него
- А ты бы поверила? - улыбнулся тот.
- А что ты ешё ведаешь?
- Да много чего. Например - то, что отец твой с отцом евойным о контрабанде сговорились, а паныч твой замыслил при случае упечь на каторгу обоих, дабы самому панувать.
- Быть того не может!
- Может. Увы, может. Жадоба - штука такая, глаза застит, сердце черствит. Ошалел папаня твой от призрака-то золотого, паном себя видит. А панычев отец - тот ещё хуже, думает перехитрить всех, лишь сыну и верит - хотя ему-то как раз верить и нельзя.
- Ах ты перевертень окаянный! Сам не человечьего роду - и думаешь - люди сплошь сволочи? Да где ты только скверны такой набрался?
Помрачнел двоедушник и ответил с печалью:
- Люди - они разные бывают. Куда разнЕе, чем кажется. Откуда знаю - да живу давно. А "скверны где набрался" - тебе лучше не знать.
- Ну тогда не верю я тебе вовсе! - вскричала дивчина и ну - в двери.
Однако увиденное так просто её не отпустило - и попросила она цыганку из городу за панычем приглядеть, звонкой монетою просьбу подкрепив.
Неделю от цыганки слуху не было - а потом под вечерок постучал в окно старосты цыганчёнок - и рассказал в точности то, что двоедушник показывал. Тут дивчина, прямо посередь ночи, поехала в Замостье - и панычу своему, да при папаше всё и выложила.
Тот ну всё отрицать - да ей уже без разницы. Вазу дорогущую разбила - и в двери. На рассвете примчалась к деду-козаку, что, не в силах вытерпеть сраму, на пасеке жил - и ну плакаться.
Тот её утешать: мол, сволочь он, конечно и охломон, о чём добрые люди тебя не раз предупреждали, да только горе - не беда! До свадьбы не дошло - и ладушки, а как сердце заживёт - то и радость вернётся.
А сам думает: надо бы двоедушнику могорыча поставить.
Да только папаша паныча в это же время к старосте ворвался - и ну его костерить:
- Ах ты змей подколодный, совсем твоя девка от рук отбилась, вазы на бьёт хварфоровые да клевету на сына возводит!
- Ну, положим, не клевету, - отвечал староста. - Слухи о твоём чаде да издаваемом им "чаде" и до меня дошли.
- И что с того! - наседал "підпанок". - Если не найдёшь на девку управы - уговору - конец! Гнить тебе тут до скончания века с грошем в кармане да блохой на аркане!
- Какой-так конец уговору! - взъярился староста. - Да я её, если надо, на верёвке под венец потащу!
Но иные слова легко сказать - да трудно сделать. Окопалась дивчина у деда на пасеке - что запорожец супротив татар, ещё и соратники дедовы в купе с сочувствующими гражданами подтянулись. Пришлось старосте со товарищи собственную дочку штурмом брать. И в перепалке той - словесной да кулачной, не выдержало сердце старого козака. Не стерпел он надругательства от родного сына - и пал замертво.
Дивчина после такого дела папаше едва глаза не выцарапала, да скрутили её - и увезли бы под венец, да явился двоедушник, всем глаза отвёл, а дивчину - с собой уволок.
Тут поняли все - не выходит дела. Кто ж у двоедушника дивчину похищать станет? Староста: и так, и сяк перед "підпанком", мол, может, без неё обойдёмся, у меня ещё одна дочка подрастает - да "підпанок" крепче кремня упёрся: нет, мол, никаких отговорок, или свадьба или уговору - конец!
Крепко пришлось кумекать старосте - и накумекал он дело вовсе злодейское. Открыл мошну (а она у него изрядной была - зря болтал пан про "блоху на аркане"), да и поехал до самого Киева - "посіпак" в бесчинстве искать.
И, само собою, нашёл: погань да грязь - она завсегда найдётся. Хотя и не сразу: ведьмы да ворожбиты, как про двоедушника слыхали - враз отказывались. А не отказал... кто б вы думали: лекарь-аптекарь, спец по хворям душевным, что при богодельне околачивался. И сказал он таковы слова:
- Не в том штука, как твою дивчину к свадьбе приневолить, а в том, что бы она сама того захотела!
- Да что ты несёшь! - не поверил староста. - Захочет она ужо! И в хвост и в гриву да макогоном - впоперек спины!
- У тебя - не захочет, а у меня - очень даже да! - ухмыльнулся лекарь-аптекарь.
- Что, зачаруешь?
- Не-а, сговорю - это - надёжнее. Но сперва надобно защитника её нейтрализовать.
- Это - двоедушника, что ли? Ага, нейтрализуешь его! Поди, легче медведя голой жопой в бегство оборотить!
- Легче, много легче! Потому как всяк человек чего-то - да боится.
- Да какой он человек - сила неведомая!
- Кому неведомая - а кому и не очень... - протянул лекарь-аптекарь. Что о нём известно?
- Да немного... - почесал в затылке староста. С виду - лет двадцать, это - ежели он парень, хотя на саиом деле - неведомо сколько, пришёл лет пять назад неведомо отколь, погань всякую сам, без просьб, гоняет, с народом ласков...
- Ласков, говоришь? - взвился лекарь-аптекарь. - И это - при том, что люди ему без надобности а развлечения ради он хоть по всей земле, личины меняя, бродить может?
- Ну и что с того? Может, нравиться ему по-человечьи жить...
- А тебе бы нравилось - буде у тебя вечная молодость, куча личин да кошель бездонный? Ты бы на месте сидел, под боком у жинки старой - аль на гульки подался?
- Спрашиваешь... Само собою - на гульки... да так бы загулял, аж у Петербурге, в лучшем шинке да с дочками царёвыми! - староста аж расхохотался, представив сие.
- Вот то-то и оно! А двоедушник ваш меж тем печали девичьи руками разводит.
- Ну и почему?
- Да потому, соломенная башка, что совесть его гложет за какие-то тебе неведомые грехи. И если об том узнать да подойти к делу с умом - он сам в петлю полезет, ясно!
- Ясно! - выдохнул староста, хотя от речей лекаря-аптекаря ему стало крепко не по себе. - Да только как узнать? Его ж не зачаруешь...
- И не надо! Мне иное потребно - портрет евойный. Малевать в селе вашем кто горазд?
- Само собой!
- Вот и закажи портрет двоедушника вашего, да о цене не торгуясь, а как готов будет - мигом ко мне!
- И чего?
- Увидишь!
...По дороге додому староста от душевного волнения забрёл в шинок и принял на душу горилки преизрядно. А как вышел - увязался за ним чёрт рогатый, что с теми, кто злодейство замыслил да от того упился, частенько бывает.
- Глянь, крамольник идёт, да не ко мне его дорога ведёт! - начал дразнится чёрт.
- Ану брысь! - прикрикнул староста. - Коню ясно - не к тебе иду.
- Ой, чую - не ко мне идёшь! - продолжал наседать чёрт. - Не мне тебя жарить честь выпадет, ой не мне, горемычному, а кому поболе - тому, кого даже я по имени назвать страшусь!
- Сгинь, нечистый! - староста перекрестился.
- Ай, не сгину! - ухмыльнулся на то чёрт. - Потому как всякому ведомо - крест лишь злых да лукавых гонит, а я правду кажу! Не ко мне ты идёшь, а к тому, кого хуже нетути, и возврату оттуда ой, не бываети!
Лишь возле почтовой станции отвязался чёрт, ибо всякому ведомо: ямщиков да пожарных черти побаиваются. Приехал староста в село - и поутру отправился к самому известному маляру, за которым давненько закрепилась слава чародея: ежели он кого парою на картине своей изобразит - те либо поженятся, либо, ежели уже семья да ссорятся - помирятся навек. Прямо с порога объявил староста, что нужен ему портрет двоедушника, да кошель целиком на стол бросил. Однако отодвинул маляр кошель с золотыми, а старосту за стол сесть пригласил. А как сел тот - повёл с ним таковую речь:
- Знаю я, зачем ты пришёл, а откуда - потом покажу. Лихое дело ты задумал - лише некуда.
- А тебе-то что? - спросил староста. - На мою совесть грех ляжет!
- Во-первых - не только: картины - дело непростое. Да и сам посуди - это всё равно, что нож для заведомого разбоя ковать. А во-вторых - то, что задумал ты, не одного тебя, а тучу народу в пекло уволочёт.
- Почём знаешь?
- Потом! - грозно молвил маляр. - А пока - слухай о том, с чем связался. Как мыслишь ты: откуда у лекаря-аптекаря такая силища, что он с двоедушником управится горазд?
- Не знаю... может, он и сам непростой.
- Отчасти так и есть, только... место, откуда сила его исходит - особенное.
- Называется-то как?
- О том я не ведаю, а кабы и ведал - не сказал бы: даже и поминать его без потребы не можно. Злое то место, самое злое из всех, что есть и что вообразить реально. Одни говорят - именно там на заре времён битва ангелов произошла. Другие - что убойство меж людьми да на земле случилось, да такое лютое, что Господь Бог ту землю проклял и из зримого мира начисто стёр. А третьи бают - люди те сами землю свою перетёрли в пыль и от того она и сгинула.
Да не важно то: есть это место и поныне, только не здесь и не в том, незримом мире, где домовые с лешими живут. Оно - вроде как рядом, в другой комнате, через стенку: слыхать слышно, а - не видать. Ни неба, ни земли там нет вовсе: лишь лёд, пыль да камень, а заместо света белого - иной свет, и ежель кто из людей его увидит - враз замертво падёт.
А живут там, если это можно жизнью назвать, истуканы каменные - лютые, что сам сатана, и сердца у них начисто нету. И именно потому они к месту своему страшному накрепко прикованы - без сердца им даже призраком выйти затруднительно. Потому больше всего на свете хотят они сердце человеческое раздобыть. Купить, например...
- Ага! - хохотнул староста. - Небось, немало киевских богачей от того золото и гребут лопатой!
- Не от того, - серьёзно ответил маляр. - потому как сердце редко кто продать горазд. Да истуканы золотом и не платят: нету его у них, и ничего полезного человеку в их жутком месте нет и быть не может! Дары у них иные: злые, разбойные дары. Удача в грабеже, например. Или - хитрость в мошенничестве. Или - очарование неодолимое: такое, что барышни сами последний грош несут.
- Хотел бы я так! - вновь хохотнул староста.
- А каковО без сердца жить - сперва узнать не хочешь?
- Не болит, наверно...
- Ага, не болит... Человек без сердца чувствовать что-либо не может вовсе: его что горы золотые, что красавицы писаные, что страны дальние, что любовь, что слава - не радуют. Ничего не радует. Вообще ничего! Кроме одного - горя чужого. Потому тот, у кого сердца нету - только ради зла жить и может. Только слёзы людские его и греют, только их вызывая - он и жив. А истукан меж тем, чужое сердце заимев, сюда, на землю выходит. Говорят - человека подменив, да не какого-нибудь, а злодея, тирана либо мздоимца бесчинного, что б, значит, сразу - да в начальство... А потом... возможно, самые жуткие лиходеи в истории не весь век людьми были а... половину. Но то - уже высшие материи, а я - человек простой. Ты лучше скажи - при какой богадельне твой лекарь-аптекарь состоит?
- При приюте для умалишённых.
- Тогда - всё ясно! Оскотинился он, перед искушением не устоял - вот сердце и продал.
- Перед каким-таким искушением?
- Перед своим, оно у каждого - особенное. Вот у тебя, например - золото да восторги односельчан. У паныча - слава да самоуправство беззаконное. У батюшки в церкве - тоже самоуправство: именем Божьим карать да миловать. А у меня - людей улучшать. Как понял я, что картины мои самое нутро в человеке изменить способны - так и держу себя обеими руками, что б не поддаться.
- Да что ж тут плохого - людей улучшать? - не понял староста.
- А вот что: представь - вот я тебя бессребреником намалевал, что б от жадности отучить. Думаешь - то добро было б? Ан нет - ты бы и нажитое раздал, и детей по миру пустил и село родное разорил вщент! Потому что человек - он цельный. И хрупкий, что домик карточный: одну стенку снимешь - все звалятся. А посему - менять можно лишь то и тогда, когда человек сам того жаждет, да и то - не всегда: люди порой глупости хотят... А лекарь-аптекарь твой владыкою душ себя возомнил: когда безумных в рассудок приводишь - такое запросто кажется. А дальше - решил он, что отныне ему любая душа - что глина. А как не вышло - подмоги искать начал. И - нашёл: там, где небо из камня, а горы - изо льда.
А теперь, как знаешь ты всё - подумай. Крепко подумай - прежде чем беду лютую из пекла выпускать! А что б легче думалось - покажу я тебе, откуда узнал дела твои.
С этими словами маляр встал и повёл старосту в мастерскую. А там, над столом, портрет старосты висел, ну, не совсем портрет - набросок: от портрета-то староста год назад отказался: мол, на нём у него вид виноватый.
Но теперь на портрете том в уголках глаз сквозь холст слёзы кровавые проступили.
- Как позавчера увидал я это диво - не стерпел, - говорит маляр. - Искусством тайным проследил за тобою - и теперь вижу - не зря!
- Да уж, наверно - согласился староста. - Спасибо на добром слове - окоротил меня, окаянного. Кошель себе оставь, а портрет... домалюй его, если не брезгуешь.
- Уж домалюю! - улыбнулся маляр.
И пошёл староста додому - да по дороге его пан замостьевский перестретил.
- Ну так когда свадьба наша? - вопрошает. - И где дочь твоя? По-прежнему у оборотня сидит да нос не кажет?
- Не будет свадьбы! - огрызнулся староста. - Не стану я дочь неволить да за "підпанка" твоего выдавать! Да и тебе крепко советую - присмотрись к сынуле своему, а то неровен час - укайдакает он тебя наследства ради!
- Ты сына не трож! - ощерился пан. - А что до свадьбы... ой, чуял я - развезёшься ты соплёю от слёз девки твоей - и кой-какие меры принял... В общем - выбирай: или свадьбы чин по чину - или ревизия. Я кой-с-кем в столице договорился, так что ежели за месяц девки не будет - разделает тебя ревизор - что Бог черепаху!
- Ты чего, с дуба рухнул?
- Не-а, с дуба рухнешь ты! И - с петлёй на шее!
Холодный пот прошиб старосту, в единый миг забыл он, что маляр сказывал, рухнул на колени да заголосил:
- Три месяца дай, три!!!
- Ладно! - ухмыльнулся пан. - И правда: кто в страду свадьбу играет? Даю два!
На том и порешили.
Добрался староста до дому - и заснул, как убитый. А утром следующего дня кумекать стал: как выкрутится? Да ничего у него не выходило: в казну он лапу совал не раз и не два, а значит - либо продавать маеток, либо - в кандалы да в Сибирь: и то и другое никак невозможно. И решился староста по-новой портрет двоедушника раздобыть, а там - будь что будет: Бог не выдаст, свинья не съест. И, памятуя об "искушении", подался к местному богомазу - мужику не в меру набожному, но при том - жадному, скандальному, тяжёлому на руку и презирающему женский пол.
Богомаза он нашёл без труда: таковой и жил и работал в иконной лавке, отлучаясь оттуда лишь в шинок да к весёлым вдовушкам. Портрет двоедушника он согласился написать тотчас, однако заломил такую сумму, что старосте пришлось бегать додому за монетой, кляня по дороге свою вчерашнюю щедрость. Но за три дня портрет был готов - и староста радостно помчался в Киев.
Но по дороге от почтовой станции до богалельни за ним прямо средь бела дня вновь увязался чёрт и пуще прежнего принялся ёрничать:
- Глянь, мужик пекло ищет, сам в пекло идёт! Ищет-идёт, да не туда бредёт! А куда он идёт - туда и чёрт не пойдёт!
- Заткнись, рогатый! Именем Божьим наказываю - расточись, нечистый!
- Не-а, не расточусь, - неожиданно серьёзно ответил чёрт. - Потому, что из нас двоих более нечист ты!
- Это что ещё за святой? - ехидно спросил лекарь-аптекарь, глядя на портрет. - Кто малевал?
- Богомаз - аль не видно?
- То-то и оно, что видно... а каков он из себя? Хороший человек аль не очень?
- Меж нами говоря - дерьмо дерьмом и жадоба непомерная.
- А, ну это хорошо. Что ж, приступим.
Он повёл старосту сквозь недра дурдома, мимо палат тихих да буйных, по лестнице в подвал и так - до дальнего каземата. А в каземате том был человек - как есть безумный и страшный.
- Знакомьтесь, мой медиум. Можешь не представляться - он всё равно ничерта не поймёт, чего не скажешь о способностях иного рода. Итак: сейчас мы покажем ему портрет - а он намалюет другой. И на нем будет то, что содеял некогда ваш двоедушник. Но чур - деньги вперёд!
Сказано - сделано, и пол-дня не прошло, как картина была готова, а на ней...
...На ней двоедушник скалился волчьим оскалом, сам - бел, словно извёстка, а позади возвышалась страховидная женщина в плаще из снежных вихрей и короне изо льда.
- Да то ж вихола! - охнул староста.
- Истинно так! Как говорят швейцарцы - ледяная дева. Он был её слугой - снежным волком, а может - и не только: глянь - лицо на картине - словно из камня. Теперь понятно - за что его грызёт совесть. Он бежал от неё, но от вины - не убежишь!
- И что теперь?
- Увидишь, когда настанет ночь!
Как стемнело, взял лекарь-аптекарь картину и пошёл со старостою наверх, в палаты. Выбрал из сумасшедших одного: деда тихого да замшелого, а остальных прогнал. Потом привязал деда к креслу, влил ему какой-то микстуры да подвесил пред его очи новый портрет.
С пол-часа дед таращился в картину молча, а потом как заголосит - староста сроду такого лютого крику не слыхал. А потом - кровью харкать начал и как есть кончаться.
- Ой, помирает! - заорал староста. - Отвязывай!
- Ещё чего - сбежит ведь... Ты лучше делу подсобляй: вот тебе нож - режь ему шею, пока он не помер!
- Та ты чего! Я сроду убойцей не был! - закричал староста.
- Ну так будешь! Потому что, как говорят у нас - поздно пить "боржоми". Посмотри в окно!
Староста глянул - и обмер. Потому как заместо домов, церквы да Луны в небесах узрил он небо каменное, пепел вместо земли, а на нём - статуи, и глаза у них от дедова крика открываются.
- Ты торопись, а нето там день настанет да светло станет. А кто тот свет увидит - навсегда с ним пребудет!
Замахнулся староста - и снёс деду голову. Лекарь-аптекарь подхватил её, на стол поставил и миг спустя открылись мёртвые очи. А из окровавленного рта слова понеслись, да не на человечьем языке: словно ветер веет да лёд об лёд скрежещет.
- Слышишь - это она его зовёт! - ликовал лекарь-аптекарь. - Госпожа Вихола - двоедушника твоего! Ужо теперь он всё вспомнит - и по земле ходить более не сможет! Потому как больная совесть, ежели её растравить - вещь непереносимая!!!
Целый следующий день проспал староста в богадельне. Лишь под вечер додому поехал, а там - шум, гам да тарарам. И дочь в слезах причитает: прошлой ночью скрутило что-то двоедушника. Сперва он волком оборотился, да не живым, а снежным - и едва её не заел. А потом и вовсе - статуей каменной - и провалился сквозь пол. От того она в беспамятство впала и пробёгла пол-села, чуть в реке не утопла, спасибо - мельник вытащил... ДА ЧТО Ж ЭТО ДЕЕТСЯ, ПАПА!!!
А староста молчит да в ус дует: на третий день лекарь-аптекарь обещал самолично явится да влюбить дочку в "підпанка" по-новой. Одно плохо - за это он деньжищ взял отдельно - и совсем не по-божески.
И на третий день лекарь-аптекарь приехал: тихий да благообразный - хоть икону с него пиши. Представился как есть - врачом по душевным расстройствам и - к дивчине. И дня не прошло - как он ей лепшим другом сказался и они вдвоём такие беседы завели, словно он дедушка ей аль дядька любимый.
Само собою - староста те беседы подслушивал и дивился им немеряно. Ну очень мягко стелил лекарь-аптекарь: сперва пожалел, потом - пожурил, а дале завёл такие речи:
- И не стыдно ли тебе, девица - дед из-за тебя помер, отец в острог попасть может, мать от тоски усохла, за младшей дочкой не глядит...
- Так нешто из-за меня это?
- А из-за кого же? Кто кашу заварил?
- Так ведь обманул меня паныч!
- Само собою - обманул. Только, как говорят в народе: назвался груздем - полезай в кузов. Или ты дело до конца доведёшь - или станешь причиною погибели всей родни своей.
- А что доводить-то?
- Известно что - свадьбу сыграть.
- Да не бывать тому!
- Не бывать - так не бывать. Только тогда отец твой за недоимку в Сибирь отправится, мать с детями без него по миру пойдёт, а тебе - два пути: либо замуж за кого попало - абы кормил, либо - в наймы до скончания веку.
- А что, за пройдысвитом-панычём - лучше?
- Само собою! В отличие от какого попало мужика - тебя он не обидит, так как ему отец твой для дела потребен. Насильничать тоже не станет - девок у него пруд пруди. А пока он волочится по борделям столичным - ты за его деньги и сама развлечься можешь.
- Грязно это.
- Само собою. Мир - грязь, а в брюхе человечьем - дерьмо, уж прости за откровенность.
- Да, но... пан, вроде, если что, рассчитывает отца извести.
- Не изведёт - ты предупредишь. А что бы мочь то - возле пана быть надобно...
И так далее, далее, далее... Аж заслушался староста. Да так хорошо ему стало, что дома пред иконами встал - и молится за успех дела начал, хоть раньше набожность за ним не водилась.
Глянь - а возле икон - чёрт рогатый, тот самый, что его два раза кряду дразнил. И морда его - не глумливая вовсе, а печальная-препечальная.
- Ану брысь от икон святых! - заорал на него староста.
- Да пошёл ты... - набычился чёрт. - Некогда мне над тобой изгалятся. В общем - так: за три дня прогони лекаря-аптекаря от дочки своей. Любым способом, хоть стреляй - и то грех меньший будет! А не прогонишь - и её со свету сведёшь, и сам в пекло отправишься, и кучу народу с собой уволокёшь, а они ещё столько же смерти предадут. Я правду баю. Не веришь? На те крест!
И - оборотился к иконам.
- Как ты, быть может, слышал - черти каяться не умеют. А потому научится и от того - спастись они могут лишь одним макаром - правду говорить тогда, когда и соврать возможно. В общем так: если я вру - сожжёт меня крестное знамение, а если нет - придётся тебе поверить.
И, не дожидаясь ответа, чёрт перекрестился.
- Ну что, веришь мне? - отдуваясь с переляку, спросил он.
- Верю... - пролепетал староста.
На следующее утро он твёрдо решил прогнать лекаря-аптекаря. Решил - да не вышло. Прибежала жена и ну голосить: дочка младшая, как выяснилось, полюбила возчика с Бродов - известного пройдысвита и охальника, да понесла от него и уже месяца четыре, скрывая то, с пузом ходит!
Пришлось старосте вмешаться и дочь за косы к бабке-ведьме волокти. А бабка - ни в какую: дитё, мол, в пузе уже соображает, а я сроду убойцей не была. Потащил к другой - та же история. Поехал в Броды к известной чертовке, что за любое паскудство бралась, да по дороге встретили возчика. Попытался староста его побить - да сам был бит. Пришлось возвращаться в село за подмогой - да возчик тоже артель приволок. Драка была изрядная - аж пристав вмешался. Далее - бумаги, протоколы, потом, опять же - к ведьме-чертовке, от процедур которой девка крепко занемогла, так как сопротивлялась, потом, как выяснилось - пока они разъезжали - в хозяйстве померли сразу две коровы... в общем - три дня пролетели, как единый миг.
А на четвёртый - явилась к старосте дочь его в сопровождении лекаря-аптекаря - и ну торопить дело к свадьбе.
Пан, узнав о том, был доволен несказанно. Да и паныч, вроде, не протестовал. Впрочем, относительно его люди шептались, мол, в том заслуга его матери - матёрой стервы и известной ведьмы, которой тоже надоели похождения сына и которая также решила, что дочь старосты - выгодная для грядущих тёмных делишек партия. Да и староста приободрился: чёрт чёртом, а звон злата никогда не оставлял его равнодушным. Особенно после того, как лекарь-аптекарь за проделанную работу выгреб его мошну подчистую. Взамен он, правда, обещал наезжать раз в неделю и на свадьбе, во избежании недоразумений, присутствовать.
А вот кто впал в ярость - так это некоторые из односельчан: тут тебе и мельник, и маляр, и деды-приятели покойного козака, и даже жид-шинкар, сведущий в каббале. Да только не вышло у них ничего, потому как лекарь-аптекарь их упредил и понаписывал доносов в полицию: один, мол, краденое прячет, второй - контрабандой балуется, третий - книги супротив царя хранит - и так далее. Полиция, само собой, обыски учинила - и понаходила всё, что в доносах значилось. А вот откуда то взялось - неведомо, да только полиции то и неинтересно - повязали всех - и под суд.
Потом ещё батюшка из церквы попытался помешать безобразию. Пришёл к старосте и с порога говорит: был мне сон сегодня и, представляешь: во сне том я у чёрта исповедь принимал! А каялся он, про между прочим, и в том, что тебя остановить не сумел в деле злодейском - и рассказал, в каком. Три раза с тобою говорил! Ану, кажи, как на духу: было то?
Староста его - взашей, а батюшка не унимается: щас, мол, весь мир христианский созову, потому как ты самого диавола из столицы приволок, что бы тот ради мошны твоей дочь приневолил за харцызяку замуж идти! Да от тебя даже черти в ужасе бегут, иродище!
И опять же, делу помог лекарь-аптекарь. Чего-то приставу растолковал, чего-то - полиции - и скрутили они батюшку да увезли в богадельню для душевнобольных. Тот кричал дивчине - дочке старостиной: останови окаянных, я ж тебя крестил! Но та - ни в какую, словно сердца у ней не стало вовсе.
Долго ль, коротко ль - дело двигалось к свадьбе. Сыграть её решили, как только жита уберут, и, само собою - начать в Приречье, а продолжить - в Замостье. Так и староста настаивал, и мать паныча, а пан за старания старосты в образумлении дочери решил учинить широкий жест - и оплатить две трети расходов.
Гостей созвали - море разливанное, а кто не хотел идти - тех пан насильно погнал аль староста пригрозил. Но ещё большее море ожидало гостей за свадебными столами: и пан, и староста выложились по-полной. Чего тут только не было: и пироги, и колбасы, и жареные поросята, и куры с утками, и гуси с перепелами, а уж горилки - утопится можно!
Напились гости, как говорится - до поросячего визгу. Драк было - немеряно: шутка ли - два враждебных села за одним столом сошлись! Вроде даже насмерть зашибли кого... Но, вопреки всему, в назначенный час подкатили к пирующим брички да тарантасы - молодожёнов под венец весть - с шумом да с гамом, да с такой лихою скачкою - что б голова обертом пошла. И стали гости рассаживаться. Не все, конечно, а - лишь родичи да приятели родных. А остальные - вслед на телегах отправились.
Не все отправились. Кой-кого из званых гостей внезапно "швидка настя" посетила - и побежали они не к тарантасам - а за дом - облегчится. И видят диво дивное: за домом стол накрыт, сидит за ним чертяка рогатый и глядит на них сочувственно.
- Что, приспичило? - спрашивает он. - Это я на вас поносу наслал, что б поезд свадебный без вас отправился. А зачем - скоро узнаете. Да так, что по гроб жизни молится будете за спасение души моей!
Сказал - и пропал из глаз, и стол - тоже. Само собою, все, кто за дом пошли - к выезду опоздали. И костерили чертяку всячески - а зря!
Не успел поезд с улицы в чисто-поле выехать - как явился прямо перед ним парень: тот самый двоедушник, о котором староста уже и думать забыл. Явился - и кажет:
- Эх, люди, как есть - люди... Всё то у вас перепутано: правда, кривда, зло, добро. А что перепуталось - порой в узел вяжется. Вот в такой!
И достаёт из-за пазухи поясок девичий, клубком смотанный - тот, что дочка старостина в детстве шибко любила. Достал - и бросил на дорогу.
Вмиг размотался поясок лентою бесконечной. Возчики - от неё, да куда там - улица-то тарантасами запружена. Взвился поясок в воздух, охватил поезд свадебный: и все, кто был в нём - вмиг волками оборотитись. А в миг следующий - кинулись грызть друг друга да весь честной народ.
От того народ в такой ужас впал, что словно на крыльях разлетелся. Остальное лишь один человек видал: дед древний - пасечник с Господарского кута. Он тоже бежать пытался - да ноги отказали. А видел он следующее:
Как пешие гости разбёглись а волки за ними погнались, остались в чистом поле трое: старостина дочь, парень-двоедушник да лекарь-аптекарь. Вот он первым и заорал:
- Что, не вышло? Не действуют на меня твои чары? И не подействуют, гляди!
И - словно в камень оделся.
- Подействуют, - тихо молвил парень. - Теперь уж - точно! - и тоже стал камнем.
- Так ты... оттуда? - охнул каменный лекарь-аптекарь.
- Да! - отвечал двоедушник. - Однажды я бежал от смертных огней, но теперь - возвращаюсь. Вместе с тобою, злодей!
Сказал так, схватил лекаря-аптекаря и вместе с ним ушёл в землю. И в месте том по сей день - лужа бездонная, в коей пьяные каждый год тонут, а засыпать её - не удаётся. Наверно, за все года телег с тыщу гравию туда выгребли - да без толку. Потому как не здесь её дно обретается, ой, не здесь...
Осталась одна дивчина. Два шага ступила, зашаталась - и обратилась калиновым кустом при дороге...
Ну а волки - бывшие гости? Волки разбежались по лесам и ещё долго не давали покою сельчанам. Впрочем, не все: кое-кто из них сразу стал жаться к жилью да скулить вночи - иных, говорят, толковые ведьмы даже назад людьми сделали. А прочие - лютовали бешено, особливо - зимою. Зима в тот год выдалась страшная и по народу пополз слух: волки те лишь волками кажутся, а на самом деле то - снежные звери, спутники Вихолы. Всяк ведь знает - в свите у владычицы метелей - не простые твари, а самые лютые: только такие к ней и идут, только таких она и собирает, давая им силу волшебную. Вот и теперь: по лютости своей бывшие гости угодили к ней в сердюки - и горе от того и зверью и человеку.
Ох, многие тогда рыдали за то, что двоедушника нету! Однако делать нечего - пришлось созывать облаву: сперва в Приречье, а потом и в Замостье: бывшим врагам против врага общего объединится пришлось. К счастью - нашлись знающие люди - да надоумили идти с факелами. И не обычных волков бить, что от огня бегут, а лишь тех, кто огонь погасить пытается.
Немало в те дни было добыто волчьих шкур, однако и в другие года нет-нет - да попадается один из тех, с волчьей свадьбы. А как его распознать? Да очень просто! Добудут охотники волка, шкуру снимать начнут, а под нею - монисто. Или - бусы янтарные. Или - камешек на тесьме, что парубки на счастье носят. Паныча, вон, по заколке бриллиантовой опознали, а старосту - по ладанке со старинною монетой. Но теперь такое - редкость, а раньше - едва ль не через зиму: свадьба-то громадной была...
Вот, собственно, и всё. "Ту самую лужу" автор сих строк видел воочию, однако теперь это затруднительно. На том месте проложили шоссе, а после того, как дорога раз десять проваливалась в тартарары - перекрыли "проблемную зону" бетонными плитами.
А вот калины я не застал. Наверное. Потому, что кустов да деревьев этих у дороги - немеряно. Разрослась дивчина - если она ещё там.
Про чертяку рогатого, что старосту предупреждал, после немало слухов ходило. Бают - многих он хабарников да лихоимцев застыдил. А ещё баба Приська Прокоповна - известная ворожка, божилась, что каждый раз, когда в местной церкве "за в аду пребывающих" читают, чёрт тот в углу стоит и его запрсто видать, ежель присмотреться.
С деятельностью того же чертяки связывают ещё одно диво: в пориции начисто пропало всё, что нашли у оклеветанных. Иные, впрочем, говорят, что то был и вовсе морок - и исчез он с погибелью лекаря-аптекаря.
Впрочем, на том злоключения их не кончились, но то дело уже сугубо земное. Хоть и говорят "закон - что дышло", однако засудить неповинного порой затруднительно. Нашлись друзья у старых козаков, а меж них - сам полковник киевский. Маляр, как оказалось, чуть ли не с петербургскими художниками знакомство водил, а шинкар-каббалист славного адвоката нашёл - так что оправдались горемыки. И в село вернулись: поиздержавшиеся, но - свободные.
Освободился и батюшка с церквы - да не один! После лекаря-аптекаря в богадельню прибыл профессор из самой петербургской академии - и мигом выписал половину больных. Как оказалось - здоровы они были, а лекарь-аптекарь их насильно держал.
Опосля того, как пан, панна, паныч и весь их двор волками перекинулись - разразилось в Замостье сущее побоище за наследство панское. Со смертоубийством да отравлениями! А вот сокровищ "Навіженого пана" так и не нашли. Говорят - зарыты они в тайном месте посредь болот у Лисьего острова - один лишь пан - отец паныча то место знал. А теперь, выходит, пребывает злато то во власти Великого Звіра - и лишь при большой нужде обратно в мир явятся.
Ревизия в селе таки-была, и маеток старосты конфисковали, а староста долго в розыске числился, так как истории о волчьей свадьбе ревизор не поверил. Однако по миру, как то предсказывал пан, его младшая дочка таки-не пошла. К слову говоря - они с братиком из старостиной семьи одни живы и остались. Она - потому что чертяка в тот день на неё "швидку настю" наслал, а он - таки-пробегал в волчьей шкуре три дня, а после - сам на порог к знахарке явился и после чарки зелья - человеком стал.
Так вот: года не прошло, как влюбился в младшую дочь старосты лесопромышленник из Курепки. И хоть болтали бабы: мол, босяк босяком и чуть ли не сын каторжника - оказался он человеком благородным. Взял дивчину в жёны чин по чину, а брата её на новой лесопилке в приказчики произвёл.
О лекаре-аптекаре долго не было ни слуху ни духу - до того дня, как отдыхала в Приречье некая киевская дама, известная по части спиритизма. Однажды во время столоверчения её видение посетило и она, умеючи малевать, изобразила его на бумаге. Было на картине той небо каменное, горы ледяные да человек с лютой мукой на лице, до половины в скалу ушедший - и те, кто помнил былые дни, признали в нём лекаря-аптекаря.
Что ж до двоедушника - о нём даже старые люди мне не могли поведать ничего. Кроме, пожалуй, одного любопытного наблюдения. Говорят, в лунные ночи по полям неподалёку от калиновых кустов то ходят, то бегают, то летают странные парочки: то парень с девкою, то две лисы, то две сороки, но точно ли это - они, сказать затруднительно. Много, ой много в приреченских легендах влюблённых, соединившихся лишь посмертно, а спросить призраков редко кому удаётся...
Отправлено из приложения Diary.ru для Android
@темы: anticitizen.diary.ru, Android-клиент, Эпоха-до-легенд, Творчество
-
-
23.09.2017 в 15:46-
-
04.10.2017 в 02:18